Евгении Степановне Грачевой в январе исполнилось 102 года. У нее ясный ум, светлая память, разве что на слух жалуется. Она пережила две войны — гражданскую и Великую Отечественную. Ветеран труда, вдова погибшего воина, любящая мать и добрый, сострадательный человек — о царе, колхозах, спасенных ею немцах из Поволжья, прощении и любви.

Гражданская война: «Красные всех покрасят»

– Сама-то я сибирячка, хотя и звали нас всю жизнь «челдоны». Человек с Дона, значит. Родителей моих, когда столыпинская реформа была, отправили товарняками в Омскую область обживать. Землю дали. Мы попали в Крутинский район, в деревню Горькую. Я уж там и родилась — нас семеро у мамы с папой было.

Горькая, она и есть горькая. Мои землянку выкопали, кто побогаче — домишки купили, а кто и построился. Царь деньги давал на обживание — хозяйство завели. Десять коров было у нас, лошади — хоть не казаки мы, но с Дона. Мы все с малолетства ходили за ними.

Со временем хорошо жить стали — молоко, мясо, хлеб, масло. Обувку папа сам нам делал. Мама приданое готовила четырем дочерям, одежду мастерила — ткали сами, пряли. Но это — к празднику да в церковь. В будни мы больше мамины наряды носили. Хорошо, она дородная была — из одного платья четыре юбки выходило.

В церковь мы каждое воскресенье ходили. Отец жалел лошадей, поэтому на службу мы шли пешком — 30 км туда и обратно, это я еще с трех лет помню.

В 1914-м началась война. Год урожайный был, поэтому наша семья держалась. У кого мужиков забрали — тем тяжелее было, конечно… А у нас отец глухой был на одно ухо, так его до Омска довезли и обратно отправили. Смеялся потом: «Только один раз каши солдатской поел».

Началась гражданская война. Сначала белые пришли, на постой встали да лошадей получше забрали. Но недолго пробыли в деревне — за ними красные гнались. Белый командир все говорил: «Вот красные-то придут, так они вас накрасят».

«Накрасили». Колхозы открыли. Скотину забрали, пшеницу всю из амбара выгребли. Говорят, паек давать будем — полпуда на работающего и по четыре килограмма зерна на иждивенца. Ну, два месяца давали, врать не буду. А потом перестали.

Мать меняла наше приданое на еду. Но кому тряпки нужны были, когда голодно? Помню, Петров день был, мы с девчонками в поле пошли, там пеканы растут — трава такая, по-научному — «борщевик». Пока не расцветет, у нее пучки есть — бутоны. Вот набрали мы этих пучков. Мама сварила целую кастрюлю. Мы едим — вкусно! А мама, смотрю, глаза поднять боится, плачет, слезы в тарелку капают…

Мы-то еще ничего жили, отец работал, иногда горсть зерна перепадала, да картошку сажали. А у соседки с дочкой мужика-то забрали, они все выменяли на еду. У девчонки платье одно было, помню. Она его вечером постирает, на забор повесит и спать голая идет, а ложились-то на соломе.

До войны хлеба мы не ели. Сеяли-то руками, убирали до снега, его уж морозом побьет, хлеб зяблый, мокрый, испечешь — ни вкуса, ни запаха, и в руках разваливается. Но — хлебушко, ни крошки не пропадало! Лакомство главное было.

А новый год мы все равно отмечали, хотелось людям праздника. Говорили, Сталин елки запретил, так мы березки наряжали.

И далеко вроде Сталин, да и близко — ездили по деревне воронки. Председатель колхоза мальчишкам, у которых отцов не было, за работу по карману зерна насыпал. Так донес кто-то — забрали и его, и старшего парнишку, а у него мамка одна осталась, да больная, лежачая. Сколько мы ходили, просили — не отпустили.

Бабушка Библию в церковь отнесла и все иконы. Все так сделали — думали, храниться будут. Да какое там — сожгли все. Собирались старики в домах друг у друга, молились, песни пели. Так тоже донесет кто-то — облавы на них устраивали, били. А, казалось, свои мы все, дружные.

СССР в 30-е: детский дом и свадьба

Когда мне семнадцать исполнилось, на работу в детский дом попросилась. Всякие ребятишки там были — и по 5 лет, и по 14. Отовсюду после гражданской войны везли, даже из Москвы. Русские, украинцы, казахи, цыгане… Директор, суровый мужчина, меня сначала выгнал. Не поверил, что 17 лет, худая была. Я вышла от него и плачу. А жена его увидала, пожалела меня, да и уговорила мужа.

Кем работала, и не скажу — и повариха, и нянька, и уборщица. 36 ребятишек у меня было. Один раз нам муку на блины дали, к празднику. А они, видать и забыли, что это, а, может, маленькие и вовсе не знали. Мальчонка один говорит: «Давай мы тебя теперь не Женя, а мамой звать будем, так про нас никто раньше не заботился!» Заплакала я — зовите, милые, как хотите.

Как ни трудно, а жизнь свое берет. Женихов у меня двое было. Один, местный наш, Сережа из колхоза, ходил за мной, да и мне глянулся. Вроде ничего особенного, а сердце так и замирает. А потом другой появился — красивый, грамотный. Учитель. Тоже стал кругами ходить. Но поумнее колхозника — цветочки носил. Сережу как раз на военную подготовку забрали, а этот забегал — говорит, в Крутинку в Районо заведующим его берут, и дом дадут. Заживем, мол. И хромой я, говорит, в армию не заберут.

С головой надо замуж выходить, а какая голова в 20 лет? Колхозника своего дождалась, Сережу, свадьбу сыграли. Скромную — какие тогда свадьбы, кто что принес: хлеб, сало, самогонки маленько.

Вторая мировая: спасенные жизни

Великая Отечественная война началась — моего первого и забрали. И братьев троих, и мужа сестры Марии. И не попрощались с Сережей, увезли в райвоенкомат прямо с работы. У нас тогда уже трое ребятишек было.

Мои братья погибли. Один написать успел: «Не ждите, не вернемся, с палками на танки идем». А Сережа все мечтал: «Я тобой заговоренный, немец лупит из орудий, моих товарищей убивает, а я вылезу из развалин, отряхнусь и дальше иду. Приду после боя в блиндаж — ни одного живого. И такая тоска, одно утешает: через два года отпуск, домой обещают — увидимся».

Я работала в сушилке, мы заготавливали овощи для фронта. Когда работа заканчивалась, нас направляли в колхоз на уборку урожая. Вот этими руками я выкашивала по гектару пшеницы, техники-то не было. В войну все же легче было, понятнее. Вместе мы хотели одного — выжить, страну спасти.

Коровка моя многим помогла. Девчушка туберкулезная со своей кружкой приходила, как подою: «Женя, дай ляка». Потом плакала, когда расставались, ей уж лет пять было — ты меня спасла, говорит. Офицер тоже, раненный в легкое, получал свою порцию, и выздоровел.

Когда в Сибирь немцев из Поволжья и Украины пригнали, я попросила подселить ко мне двоих человек. Коровка есть — прокормлю. А привезли мне беременную женщину, ее сестру и мужа с двумя маленькими детьми на руках. Я растерялась, а что делать-то? Отдала им комнатку, сама в кухне поселилась. Новорожденный сразу умер, а двое других — выжили. Я как корову дою, так сразу им по пол-литровой банке парного молока наливаю. Малыши — много им надо?

Сережа мне писал из-под Ленинграда: «Я с немцами воюю, а ты их кормишь, как ты можешь?» А чем они провинились, да тем более — дети? Приехали — ни пожиток, ни крошки хлеба. Я оправдывалась сначала, а потом возьми и ответь: «Выгнала я, Сережа, немцев». Вроде успокоился.

Потом взрослых немцев забрали окопы рыть, только мать оставили с ребятишками. Я в воинской части работала — кашу варила в котлах огромных. Отчистил котлы — остатки положено выкинуть. А на помои объедки взять можно было. Вот я с котлов после обеда соскребу пшенку-то, в эмалированное ведро сложу, сверху каких обрезок накидаю — помои. И бегу домой, а мне страшно — вдруг проверит кто. За калиткой уже Мария ждет, сестра моя, отдам ей ведро, да обратно на работу.

Соседка тут же придет: «Маш, дай кашки, сынок Колька плачет». Потом Верка, Нюрка — кто совсем один, а кто и с ребятами. Я вечером возвращаюсь, Маша плачет: «Не уберегла, нам-то совсем ничего не осталось». Да ладно, думаю, Бог поможет. Куда денешься, люди же мы. Я крестик свой с шеи никогда не снимала! Прятала, вырезы не носила, но крестик всегда на мне.

А своих двоих детишек не спасла я. Маленького, пока я в поле была, деверь сливками кипячеными напоил, животишко и скрутило. Младшая от воспаления легких сгорела — кто лечил-то их? Только дочь Фая у меня одна осталась.

Сережу не дождалась — отпуск ему пуля дала, на тот свет в 1943 году под Ленинградом.

Мирные времена: валенки от Сандры

Победу отмечали, хоть и ждать нам некого было. Плакали, радовались. Думали, что жизнь другая теперь будет. Мы с Фаей, ей уже пять было, собрались да поехали в Любино — там у меня дядька с Колымы вернулся, 10 лет строил Беломорканал. А этот домишко, в котором столько горя пережила, своим сестрам с мужьями оставила.

Там, в Любино, Сандра — так того немца-то звали, что на постое с семьей был — нашел нас с Машей. Он пимокатом устроился, Маше валенки передал: «Отдай, — говорит, — Жене, хочу ее отблагодарить, что семью мою спасла». Больше мы не виделись. Я все хотела найти его да вернуть — за что благодарить-то?

Замуж я больше не выходила. Женихов много вертелось вокруг, но я хотела, чтобы Фая отца помнила. Да он мне и снится до сих пор. Нет-нет да и спросит во сне: «Зачем ты, Женя, обманула меня, немцев к себе взяла?» До сих пор спорим. Столько лет убедить не могу. Люди-то перед богом все равны.

Помогать друг другу всегда надо. Фая говорит, что мой секрет долголетия — в козьем молоке, которым она меня потчует. А я думаю — в том, что я немецких детишек растила.

Внуков у меня двое, правнук и еще праправнук. Они мне во всем помогают. Хотя я старуха крепкая, сама за собой ухаживаю. Я бы еще бегала, если бы в 1978 году ногу не сломала — хотела внуку с коровами помочь. А так только брожу по дому, молюсь, священника мне Фая привозит — исповедаюсь, легче на душе.

Хочу в поле — колоски в руках помять. Скучаю по хлебу. И жить хочу. Иногда стану думать, что зажилась, потом вспомню — моя родственница мужа лежачего 24 года выхаживала. Спросит:

— Хочешь жить, Иван?

Он:

— Хочу.

Вот и я хочу. Сколько дал Господь — столько и буду жить. Не дай только Бог вам такого пережить, что нам довелось. А к тому идет, кажется мне. Старая я, не слушайте меня, но висит что-то в воздухе, как перед Великой Отечественной войной.

Мечта у меня такая — живите, чтобы войны не было. А Сережу я на том свете встречу, объясню все, он добрый, поймет.

https://rusplt.ru/society/ya-s-nemtsami-voyuyu-a-tyi-ih-kormish-16237.html

9 августа 2023 Просмотров: 10 896