"СТАТИСТИКА", "ДЯТЕЛКА", "АРТИСТ-АЛТАРНИК"... Из рассказов священника Виктора Кузнецова

(Прп.Макарий Великий).

Лето. Ещё утренняя свежесть.

На переполненном в выходной день перроне пригородных электричек оживлённое передвижение людей в разные стороны. К одиноко притулившейся женщине возвращается от касс муж. Видя, что она чем-то напряжённо занята, спрашивает:

— Ты чего? Случилось что? 

— Нет. Просто считаю.

— Чего? — не понял муж.

— Не чего, а кого? — поправляет жена.

— Ну, кого?

— Людей.

— Зачем? — недоумевает муж.

— Изучаю.

— Что?

— Происходящую ситуацию анализирую.

— Фу ты! — усмехается муж. — Ну и как она тебе?

Отведя свой взор в сторону, жена сообщает:

— Вот какие данные получились. В среднем на десять женщин в брюках — девять. Курят — семь. Без головных платков — все.

— Ну и что?

— Такова наша жизнь. Наше текущее состояние в ней, — заканчивает своё сообщение жена, как раз перед подлетевшей как вихрь к перрону, электричке.

(1 Пет. 5, 6-9 ).

Тёплым солнечным днём, полюбовавшись на премудро устроенный мир. На дали ясные и чистые. На храм Божий, людьми три века тому назад сооружённый. На пару забавных, занятых всё время делами дятлов в красивых красных беретиках, снующих по засыхающему дубу, стоящему рядом с оградой. Они всё время в делах и заботах. То постукают, то поковыряют гнилушки на дереве. Весной у них в дупле стали попискивать птенцы.

Вздохнув полной грудью свежий, бодрящий воздух, данный нам для жизни, пошёл и я по примеру этих тружеников, по своим делам. Много их на приходе.

Часа через два вышел опять на то же место. Не успел оглядеться, как жалобный писк прорезал воздух. Что-то чёрное метнулось передо мной. Коршун нёсся стрелой совсем близко, держа в когтях что-то, издающее тот резкий, жалобный писк. Увидел я на мгновенье красную головку в том комочке, что нёс в своих когтях коршун.

Дятел! Я взмахнул рукой на несущегося мне наперерез коршуна и прикрикнул, надеясь, что он выпустит из своих когтей безобидного труженика — дятелку.

Коршун мгновенно изменил направление и полетел на широкий ореховый куст. Вот! Обрадовался я, думая, что, ударившись о чащобу веток, он выпустит бедного дятла. Невероятно, но коршун пролетел безпрепятственно через частокол ореховых ветвей, и скрылся вдали с жалобно попискивавшей в его цепких когтях трудолюбивой птицей.

Через какое-то время, вспомнил я этот эпизод в другой связи. Ещё более страшной, совершившейся уже с безсмертной душой человеческой.

Долго, в течение многих лет, у многих храмов видели православные люди странника. Необычного, потому, что был из далёких краёв, не русский, а казах, с жаркого Юга. Неизвестно как он звался у себя на родине, а здесь, в России он представлялся как Борис. Так его все и звали.

Зимой и летом он кротко и молча, тихо улыбаясь, стоял с ящичком, под звук песнопения о Богородице из переносного проигрывателя, собирал милостыню. Многие полюбили его. 

Жил Борис, где придётся. То позовёт какая-нибудь сердобольная прихожанка переночевать, а чаще в подъездах и на чердаках. Летом под кустиком в скверах восстанавливал свои силы раб Божий. Многие из нас приветливо улыбались ему, разговаривали с ним, жертвовали кто  сколько мог, но никто не интересовался, как и где он живёт. Приветливый, всегда радостный бездомец. Все привыкли к его подвигу и считали это обычным, привычным делом.

Он никогда не жаловался, всегда был всем доволен, благодарил, радушно принимал похлопывания, добрые слова православных. Восхищался и я им: «Вот кто спасается!». Он был укором нашей комфортной, разнеженной жизни. Догадываясь о том, что он претерпевает, и я, как многие, не имея возможности помочь ему, помогая лишь подаянием, приветливо беседуя, невольно опускал, при встречах с ним, стыдливо глаза. Борис был укором нам и напоминанием об узких вратах в Царство Божие.

Казалось, что привычная радость при виде церквей освещённых солнцем, воскресных и праздничных служб, многолюдия и обязательного присутствия этого странника здесь и у православных выставок, будут всегда с нами.

Этой зимой он стал жаловаться некоторым прихожанам на недуги свои, тяжесть нелёгких условий своей жизни, и особенно на то, что его близких, там, на далёкой его родине сильно притесняют соседи и родственники. Под угрозами расправы заставляют вернуться в ислам. Просил молитв за них и за себя.

Всё чаще и чаще при встречах, с непривычным для него страхом Борис умолял, просил о том, чтобы молились за него и почему-то приговаривал дрожащим голосом: «Чтобы мне остаться православным». На что, многие из нас уверенно, снисходительно улыбались, мол, «куда ты денешься». Ты наш, крещёный, воцерковлённый. Но он почему-то всё чаще и настойчивей, жалобней просил молитв за себя, чтобы ему удержаться в Православии.

И вдруг… он пропал.

Нигде его не было. Ни у храмов, ни у выставок, ни на крестных ходах.

«Ну, мало ли, где он? Может, домой уехал. В свои далёкие края. Он — взрослый человек, как-никак…» — успокаивал я себя и других. 

Перестал высматривать его повсюду, и вдруг весной, поздно вечером возвращаясь домой, у перехода одной из столичных станций метро увидел, что навстречу мне поднимается, сильно пошатываясь, какой-то человек. Обычный пьяный! Я посторонился и вдруг, увидел знакомые, смуглые черты. Боже мой! Так это же дорогой мой странник, Борис!..

И он узнал меня. Смутился. Не останавливаясь, плача, обернулся ко мне и жалобно вскрикнул: «Молитесь! Помолитесь за меня! Тяжело мне, трудно… Не могу-у!..» И скрылся во мгле, уносимый чёрным коршуном тьмы. Зацепило и его, казалось, неподвластного ничему злому...

Вот! И этого доброго дятелку я не смог спасти, окаянный. Пагубный бес ухватил его когтями и унёс. Как страшно! Если и такие кремни ломаются, такие подвижники падают в пропасть. Что уж говорить про нас — немощных.

Больше я его нигде не видел, не встречал и сколько ни спрашивал у всех, никто не знал куда он делся...

Где его косточки теперь? А главное — где его душа находится?..

Вот уж действительно по-евангельски: «Один поемлется, а другой оставляется…»

А может, вырвался он из когтей погибельных, милостью Божией?.. Утешается в каком-нибудь монастыре, доброй и праведной общине.

Дай то Бог!

(Еф. 56, 7-17).

После службы, алтарник обращается к священнику:

—  Отец Сергий, все просят у меня пропуски к нам в театр, а вы нет. Все сходили, пересмотрели с родственниками весь репертуар, а вы ни разу не были.

—  Зачем мне это?

Алтарник растерялся:

—  Для общего развития, как говорят.

—  Мне «общее развитие» не нужно. Мне то надобно, что для спасения души необходимо.

Алтарник настаивает:

—  Последний спектакль у нас как раз на духовную тему.

—  На «духовную тему» у меня книги святых отцов есть.

—  А это, так сказать, в видимом, зримом образе. У меня центральная роль. Приходите, посмо̀трите.

—  Чего смотреть? Как ты кривляешься там?

—  Это серьёзный спектакль, по классической пьесе, — обиделся алтарник.

—  Не надо мне этого и тебе тоже. Сколько раз я говорил тебе, оставь эту деятельность? Займись чем-нибудь другим.

—  А что, если у меня способности?

—  Да какие это таланты и способности, — скоморошничать.

—  Ну, зачем так? Есть поучительные, полезные спектакли, учащие людей добру.

—  Есть, — согласился отец Сергий. — Не спорю. Но тебе, вставшему на путь Божий, нельзя уже этого делать. А ты всё продолжаешь заниматься этим негожим делом. Постоянно «входишь в образ», чужой, часто очень злой и разрушительный. Значит оставляешь, выходишь из своего, данного тебе Творцом образа. Это демонский приём. Бежать от этого надо! Пусть другие «способные» это делают, те кто ещё не пришёл к Богу, но не ты, который уже призван. Тебя Господь позвал, а ты всё упираешься. Хочешь отлететь обратно, к погибельному?

—  Нет. Хочу свет и добро в мир нести.

—  Там ты не пронесёшь это? Сегодня тебя заставят добрую классику исполнять, а два-три вечера следующих будешь ржать и скакать сатиром в комедиях, или подлеца какого-нибудь изображать.

Алтарник молчит.

—  Ты давай выбирай. Или тут, с Богом, или там, с бесами.

Задумался алтарник, помрачнел. Потом просяще поинтересовался:

—  А по другому нельзя?

Священник вздохнув, строго отрезал:

—  Нет.

Немного помолчав, отец Сергий мягко пояснил:

—  Были примеры. Один на памяти у многих. Даже рукоположился за недельку один такой вот шустрый, «способный». В Узбекистан для этого съездил. Вернулся с крестом на груди. Здесь, в столице устроился служить. «Совмещал» поначалу, какое-то время. Кривлялся перед кино и телекамерами, будучи уже в рясе, в священническом сане. Пока до крайности не дошло, и его не убрали от Престола. Священник и артист — две противоположности бытия. Нельзя одновременно Богу и лукавому служить. Об этом Сам Спаситель говорил.

Ещё выждав паузу, старый священник проговорил напоследок:

—  Так что не тяни, выбирай, пока греха большого не натворил. Пока нечистый совсем не опутал тебя, как того «узбекистанского». Пока себя и Церковь не осрамил.

Алтарник тяжело вздохнув, озадаченно произнёс:

—  Подумаю... Благословите.

С почтением и готовностью сложил руки, склонил голову. Священник благословил его перстами своими:

— Бог тебя благословит. И да поможет тебе.

(2 Тим.  1,7).

После долгого отсутствия, снова увидел отец Василий неугомонного, своего собеседника предъявителя строгих вопросов:

—  С чем пришёл, Валентин? Опять невесёлый, наш самый гражданский гражданин!..

—  А чего веселиться? Дела-то наши — конченные. Надежд никаких нет.

—  Чего это ты так, совсем безнадёжное нам пророчишь?

—  А откуда они, надежды-то? Если совсем опаскудились мы. Нет терпежу уже.

—  Хорошо. Выкладывай. Чего принёс?

—  Да вот вчера вечером попал я к одному важному лицу, старому приятелю, а к нему другое важное лицо приехало, по следственной части. Немножко выпили, разговорились. Я был ошарашен, до чего мы уже дошли!.. Тот чин следовательский, жалуется. Не может хороших юристов найти.

—  Так их сейчас «пруд пруди». Одни экономисты да юристы у нас, молодёжь особенно, — удивился священник.

—  В том то и дело, — подтвердил Валентин. — А найти порядочных — нет возможности. Одного за другим берёт и скоро выгоняет, берёт — выгоняет.

— Почему?

Валентин ответил не сразу, тяжело выдохнул:

—  Курвёжники все!

—  Кто?

—  Скурвленные на корню. Подлецы!

—  Так уж и «все»... Как это?

—  А вот так!.. Он берёт их к себе, а они вместо того, чтобы бороться с преступностью, раскрывать нарушения, один за другим берут себе дела, связанные с экономическими преступлениями. Вызывают к себе подозреваемых и договариваются с ними. Ставят условие. «Закрою «дело» за такую-то сумму». И по-существу — не уменьшают преступность, а умножают.

—  Все?

—  Один за другим.

—  Да ну?!.. — усомнился священник. — Ну, один, второй… а чтобы… Не может такого быть.

—  Я же не буду врать. Сам специалист по этому делу говорит. Ему неправду нам, какой смысл был говорить? Один застуканный им на этом, даже в открытую ему заявил, ничуть не стесняясь. У всех, мол, сейчас дорогая машина, дача, большая квартира есть. Я тоже хочу иметь. Здесь и сейчас, а не в честной старости.

Жалуется нам этот начальник, что некогда, делами серьёзными заниматься. Приходится контролировать, отлавливать этих «помощников», сотрудников. Работа всего следственного отдела у него стопорится. Молодые «специалисты», с самого начала имея неплохую зарплату, напрочь не имеют в себе понятия о чести и совести. Это же — основа основ. Без этого — конец всему. Почему сейчас преступность шквалом нарастает. Будущего поэтому у нас — нет.

Помолчав, священник спросил:

—  От этого ты так расстроен?

—  А отчего же ещё? Теряет при этом смысл честный труд, созидание общего… Возникает конвейер воровства и хищного раздела. Это катастрофа, коллапс, полный безнадёг.

С улыбкой взглянув на собеседника, отец Василий похлопал его утешающе по плечу, возразил:

—  А я вот, брат, не испугался.

—  Почему?

—  Потому, что чрезмерные оптимизм, или как на сей раз у тебя пессимизм, как раз и есть — тупик, конец всему. Не надо ни скакать в безудержном веселии, ни рыдать.

—  А что делать?

—  Во всём учиться видеть перспективу и верить в Божию милость.

—  А как она здесь будет, если мы такое творим?

—  Да, болеем. Сильно болеем, Но болезни наши, часто — во благо! Мы, верующие, это знаем. При болезнях мы перестаём суетиться, вспоминаем наконец про Творца всего. Тогда уходят многие духовные недуги, страсти, научаемся смирению и терпению. Потеряв надежду на себя и на человеков, начинаем наконец молиться и взывать к Богу. Сказано же, что Господь уберёт всех «вождей», чтобы только на Него взирали люди. А сейчас — временно — неразбериха, разброд, во многом тупики, хаос, в которых каждый и выявляется, — кто он есть на самом деле, чего стоит. Только в борьбе с искушениями всякого рода и укрепляется, закаляется организм... 

— Разлагается, а не укрепляется, — дерзко возразил собеседник.

Отец Василий не осерчал, слегка улыбнувшись, продолжил:

—  Ко всему прочему, все эти изъяны, явно показывают, что действительно мы переживаем время трудных экзаменов от Господа. Он проверяет нас на трудных, кажущихся нерешаемыми проблемах. В Патерике есть такое описание, связанное с тяжёлыми испытаниями мученицы Синклитикии: «Много у дьявола острых орудий. Когда не победил он душу бедностью, — приносит богатство к обольщению. Не одолел её обидами и поношениями, — расточает на неё похвалы и славу. Побеждён здравием человека, — тело его поражает болезнями. Не могши обольстить удовольствиями, покушается совратить душу невольными трудами, поражает человека тяжкими болезнями с тем, чтобы через сие в нерадивых помрачить любовь к Богу» (Древний патерик, 7:23). 

Для этого всё! Понял? Вот для чего все ухищрения и беззакония погубитель наш сотворяет. Проверяет нас на крепость, как Иова-многострадального. Души наши безсмертные хочет погубить!..

—  Почему у него ненависть такая к нам? — озадаченно спросил растерянный вопроситель.

—  От зависти к человеку, который имеет возможность выстоять и спастись.

С ободряющей улыбкой, отец Василий продолжил утешать его тревоги:

—  Чем быстрее придёт общество к этим тупикам, которые само же себе устраивает, тем скорее, наконец-то поймём мы евангельское, что «Без Мене не можете творити ничесоже». Без Бога все наши потуги — напрасны, и даже гибельны. Как тот блудный сын, помотавшись «на воле», пошатавшись по свалкам, дойдя до крайности, смиримся и мы, обретём истинный разум, и вернёмся к Отцу своему. Поймём, что только с Ним — порядок, благо, свет, справедливость, жизнь!

Другого пути, без Бога — нет и не может быть!

(Ф. И. Тютчев).

(2 Кор. 6, 14-15).

Прихожу на склад церковной утвари к знакомому, Владимиру Васильевичу. Пока обсуждаем наши проблемы, в одной из комнат слышится громкий шорох, а потом падение множества предметов. У хозяина склада тотчас подпрыгивают вверх брови, глаза моментально расширяются. Он пулей летит в ту комнату.

Так и есть! На верхней полке, под потолком, стоит наглый рыжий кот и надменно смотрит на вбежавших складских сотрудников.

Один из них с усмешкой, махнув рукой, мол, другого чего и не ожидал, присвистывает и зовёт:

—  Чуба-айс!..

«Ну, вот, — думаю, — и тут это знаменитое имя».

Знаю не менее десятка облезлых рыжих котов с таким, знаменитым теперь именем. Правда, все они похожи друг на друга. Клокастые, грязные и обязательно наглые и злобные.

Начали поднимать порушенное. Два разбитых кивота, три фарфоровых лампады, пять стеклянных подсвечников… Прикидываем сумму понесённых потерь. Она  немалая.

Завскладом, побелев от возмущения, но справившись с собой, спокойно, но тоном, не обещающим ничего хорошего, сказал виновнику погрома, который продолжал вызывающе стоять наверху:

—  Та-ак… Ну, сейчас мы тебе баню устроим…

Он приказал принести стремянку. Принесли. Владимир Васильевич не спеша, стал подниматься по лестнице вверх.

Едва он достиг предпоследней ступеньки, как рыжий кот, встав на задние лапы, двумя большими когтистыми лапами ударил начальника по шевелюре и по руке. Мимо головы, к счастью, промахнулся, не достал, а вот руку поднимавшемуся сильно расцарапал.

—  Ой! Ах, ты сволочь!.. — взвыл от боли никогда не выражавшийся грубо, вежливый завскладом, едва удержавшись одной рукой за лестницу. Хотел было воздать обидчику, но сразу же понял, что у нападающего противника более выигрышная и неуязвимая позиция, передумал.

—  Так… Рыжая бестия… Ты своё всё равно получишь, — пообещал Владимир Васильевич и быстро слез по лестнице. Показав на освободившуюся стремянку, предложил тому, кто помоложе:

—  Давай, Андрей. Твой «воспитанник». Ты его откормил? Вот теперь полезай и дрессируй его там.

Андрей без особой охоты, но послушно полез. Добравшись до верха, он решил пойти другим, испытанным путём, притворно слащавым голосом, будто хваля, и обещая щедрую кормёжку, позвал:

—  Чубай-си-ик!.. Чубайсик! Ну, чего ты? Не надо…

Думая, что этого уже достаточно и кот отзовётся лаской, добром на это, протянул к нему обе руки, желая взять его и снять с полок, заваленных ящиками с дорогостоящей хрупкой утварью. Не тут-то было. Два молниеносных выпада рыжей молнии, и, взвыв, выругавшись, едва не опрокинув вниз все оставшиеся коробки, Андрей рухнул вниз с рассечёнными, окровавленными кистями рук. Его едва поймали и он не разбился, не поломал себе рёбер или ног.

—  Да-а-а… Операция предстоит долгая и обстоятельная. Со всей возможной военной тактикой и применением спецтехники.

Услышав это, услужливый новый работник шмыгнул мигом в соседнюю комнату и тут же протянул Владимиру Васильевичу швабру с намотанной грязной тряпкой.

—  Заче-ем… — великодушно развёл руками завскладом. — Это чересчур грубо и элементарно. Кроме того, мы сами же этим поколотим все оставшиеся там предметы, весь дорогостоящий товар.

Пока думали, рассуждали, предлагали и отвергали… Взглянули вверх. А там… Никого нет.

Как это, где? Куда делся?

Намотав на голову и на руки все имеющиеся шарфы и куртку, полез по стремянке на разведку всё тот же изруганный всеми за недолжное воспитание зверя Андрей.

На верхней ступеньке, осторожно, со страхом, приподнял край закрывавшей его голову куртки. Никого! Приподнял куртку ещё выше. Опять никого. Тогда он опасливо протянул обмотанную шарфами руку, и чуть двинул в сторону в сторону коробку, вторую, третью… Так со страхом и ежесекундной готовностью, что на него откуда-нибудь будет совершено жестокое нападение, Андрей передвигал все коробки. Нигде нет кота! Куда делся?

Он в растерянности обернулся к тем, что стояли внизу, дабы доложить начальнику о завершении опасной для жизни боевой разведки, как… замер.

Все недоумённо смотрели на него снизу, а потом перевели свои взгляды туда, куда он смотрел сверху.

На пороге этой комнаты, как ни в чём не бывало стоял кот, и в свою очередь с недоумением смотрел на собравшихся, чего они там нашли такого интересного наверху, на полках. Он только что спрыгнул оттуда и ничего вкусного там не видел.

Не сразу завскладом пришёл в себя. Потом рявкнул:

—  А ну, хватайте его!

Все кучей бросились на рыжего пройдоху. Ну, куда там! Он в один прыжок улетел в другую комнату, с массой стеллажей, заставленных коробками и книгами. Поймай его там!..

Рванулись было горячие головы да, быстро перекидав с места на место по дюжине коробок, умаялись и махнув рукой, бросили это безполезное занятие.

Поворчав, разошлись по своим рабочим местам.

Андрей полез в аптечку, и обильно залил йодом полученные в сражении раны на своих руках, забинтовал их. Молодой сотрудник, отнеся обратно швабру и стремянку, принялся подбирать совком разбитые фарфоровые и стеклянные осколки.

Рабочий день быстро подошёл к обеденному перерыву. Выходя на улицу, работники вновь увидели своего противника. Тот по-барски развалился на одном из тентов и полусонно едва приоткрыл на негодующих щёлки своих глаз, разомлевших на удивительно ярком солнце, лениво обозревал их.

—  Ух, морда-а!.. — не выдержал и погрозил кулаком ему один из сотрудников.

А рыжему шкоднику это как «по барабану». Он и ухом не повёл.

—  Одно слово — Чубайс! – выругался и сплюнул другой. Новый работник сделал для себя открытие:

—  А ведь и точно! «Чубайс». Верно назвали. Состоит из двух слов. Чу – чумазый, чумной. А байс — совсем как бакс. Американская бумажка. Вот и получается — «грязная бумажка».

—  Да ладно вам! Чего вы на него напали? — встал наперекор ругающим Андрей. — Он же оборонялся. Думал, мы его сразу бить будем. С характером. Зато мыши пропали, ушли.

—  Да много от него «пользы»! — усмехнулся тот, кто погрозил на наглого и недоброго кота. — Вон какие большие потери от этого для нас. Гнать его надо!

—  Куда? — спросил защитник кота.

Никто не мог ответить на этот вопрос.

—  Кому эта подлая страшила нужна?.. — с иронией сплюнул недовольный сотрудник.

Какое-то время молчали. На этот вопрос тоже не было ответа. Вернее, он был подтверждающим ненужность этого кота для других.

—  Ничего, воспитаем, — несмотря ни на что бодро заявил защитник рыжего наглеца, и в подтверждение своих слов, приподняв забинтованные пальцы, пообещал.

—  Ага, воспитальщик, исправитель нашёлся. Мало он тебя хапнул? Ещё получишь... — пообещал, усмехаясь тот, что грозил коту кулаком. — Что того, большого, на двух ногах, что этого, на четырёх, только одна могила исправит.

Андрей неопределённо расставил свои руки с ярко белеющими повязками. Не поймёшь: то ли это знак безсилия и согласия с этим мнением, то ли решимости в продолжении усилий, надежды на исправление подопечного, лохматого бандюги.

После службы доброхотная прихожанка решила попотчевать усталого священника перед его дальней дорогой. Она выложила на тумбочку съестное, предложила:

— Батюшка, кукурузы вот варёной поешьте, сытная.

Священник взял в руки большой, аппетитный початок, спросил:

— Откуда у тебя такая роскошь, Анна? В огороде своём вырастила?

— Нет, мимо поля совхозного проходила, да и нарвала.

Отец Филипп замер, положил обратно на тумбочку початок, отодвинул и остальные початки от себя, сказал строго:

— Я ворованное не ем.

— Какое оно «ворованное»? — удивилась Анна. Потом взмолилась: 

— Батюшка! Много, что ли, я взяла? Десять початков. Больше и не унесу.

— Нисколько нельзя брать чужого. 

— Все равно пропадёт ведь. Перемелют на силос. Там все рвут. 

— Пусть рвут «все», как ты говоришь, но нам верующим, — нельзя! Ни в коем случае!

Анна жалостливо посмотрела на священника, запричитала:

— Вы же со вчерашнего вечера ничего не ели  из-за службы, надо же вам подкрепиться. Ну, хоть картошечки поешьте, батюшка.

Анна развернула из тряпиц укутанную кастрюльку с теплой ещё картошкой. Подвинула её к священнику. Он взял ложку, вынул большую, желтоватую, очищенную картофелину, залюбовался ею. Тут же с опаской спросил: 

— А это откуда? Твоё?

Анна в страхе замерла. Заплетающимся языком еле вымолвила:

— Тоже на совхозном поле, — и тут же горячо стала оправдываться: — Убранное поле-то уже. Мы остатки там собираем…

Отец Филипп с досадой опустил ложку с картофелиной обратно в кастрюлю, с горечью спросил:

— Ну что это такое! Как же можно так жить?!.  До чего не дотронься, — ворованное. И весь кошмар в том, что привыкли. Не считаем это грехом. Ужас! Вот они, — отрыжки, «прелести» социализма — «рая» земного. До сих пор сидят в нас. Вот они — диавольские семена. Развратили мы души. И не заметили, как. Чертополох этот и дальше разрастается. Когда же остановимся-то в этом?.. 

Помолчав, повздыхав, отец Филипп спросил:

— Сколько взяла картошки?

— Последний раз-то? — уточнила Анна.

— Ну, хоть — последний. 

— Корзину. 

— Отнесёшь обратно три корзины своей картошки.

— Как же я понесу, батюшка? Там же люди, увидят. Совестно. Спрашивать будут, смеяться, — взмолилась, чуть не плача, Анна.

Священник был неумолим:

— Отнесёшь. Постепенно, не за один раз. Ничего, не помрёшь. При всех чужое брала, не стеснялась? А обратно относить «совестно»? Всё в нас перевернулось. 

Ещё помолчав, мягко, ободряюще отец Филипп закончил: 

— За послушание. Соберись с духом и отнеси. Благой пример будет и другим. Пусть вначале посмеются, а про себя задумаются. Может, кто-нибудь тоже исправится, как ты, остановится в грехе. 

— Хорошо, отнесу, — тихо, почти шепотом согласилась Анна. 

Оглядев тумбочку, она встрепенулась, растерянно спросила:

— Батюшка, ну как же? Не выбрасывать уже сготовленное. Вам же поесть чего-нибудь надо. Что ж, вы, совсем голодным, так без еды, до вечера останетесь? Целые сутки! А завтра с утра вам — служить.

— Ничего. Это не самое страшное, — вставая, успокоил её улыбаясь священник. — Намного страшнее другое. Душе своей повредить.

(прп. Исаак Сирин).

В большой православный праздник Надежда пришла из церкви радостная и одновременно очень расстроенная.

— Такая служба! Эх ты!.. — попеняла она мужу. — В такой праздник! И ты мог бы поисповедаться, причаститься!..

Муж, оторвавшись от главного «властителя дум» — телика, посмотрел на неё с недоумением поверх очков. Его даже возмутила «пустячная», на его взгляд, претензия жены. Он, несчастный, нисколько не усомнился в первостепенности своего «приоритета» — пустого, шумного балагана на экране. Не ужаснулся он такому страшному своему выбору, каковой сознательно, добровольно свершает. Не понял он катастрофичности своего состояния. А ведь упущенная возможность встретится с Богом — это настоящая, огромная Потеря.

Сколько, какое множество людей помнят всю жизнь и досадуют об утерянной возможности заполучить деньги, вещи, удовольствия, какой-нибудь награды… переживают о потере их. Совсем не ощущают, даже не ведают, о такой Потере (!..), — упущенной возможности получения Благодати Божьей. И это уже — величайшая трагедия подавляющего большинства людей.

Бедные, несчастные! Чем же, и как мы живём!..

Прошу зубного врача поставить мне прочную пломбу на зуб, жалуюсь:

—  Выпадают. Одна за другой. И времени жалко, и зуб всё более разрушается.

Врач вежливо поясняет:

—  Я ставлю вам прочную пломбу из того материала, какой есть. К сожалению, наша химическая промышленность не выработала крепкого материала, чтобы стоял он годами. Это не выгодно ни им, ни нашему медицинскому начальству.

—  Почему?

—  Потому что меньше заказов, потребления материала будет у химиков, меньше пациентов будет у нас в стоматологических клиниках. Это нам всем — не выгодно. Нам, как и всем теперь, нужен оборот, поток пациентов.

—  Я думал, что это касается только маек, бытовой техники… и других китайских товаров.

—  Везде и во всём теперь так.

—  И у вас?

—  И у нас.

—  Рынок?

—  Да, рынок… Со всеми его «прелестями».

 (Сир. 37, 2).

Как-то добираться до прихода пришлось издалека. На одной электричке только два часа ехать. Благо, что с конечной остановки довелось.

Успел войти в вагон незадолго перед отправлением поезда. Все удобные места у окон были заняты. В одном только купе было малолюдно. Там сидела женщина с маленькой дочкой, лет пяти. Девочка крепко спала, изогнувшись на коленях у мамы. Расположился я напротив них, у окна, как и хотелось.

Проехав немного, подумал, что скоро девочка проснётся и начнёт вероятно капризничать, не даст мне желанного покоя. Не смогу я читать умные книги и размышлять.

Не дожидаясь, когда поезд подойдет к следующей станции, поспешил занять новое место впереди, тоже в малолюдном купе, при одном пожилом пассажире. Предел счастья наступил!..

Открыл я мудрую книгу. Водрузил очки на переносицу. Погрузился в сложные размышления… Тут меня и настигла напасть. 

На первой же станции вошла шумная, подпитая компания молодых людей. Расселись они, конечно же, в этом, облюбованном мною, придирчиво избранном купе, вокруг меня.

Трудно передать, что мне довелось претерпеть во всю долгую дорогу. Чего только я не выслушал, не наблюдал, чему не явился свидетелем!.. Это было основательным испытанием моего терпения.

Вот как искать своего, «лучшего», а не того, что дано тебе было изначально.

Поделом мне, суетному.

Знакомый катался зимой на модном ныне квадроцикле по замёрзшей реке. Лёд треснул и ездок с машиной своей провалился под лёд и ушёл вниз, в ледяную воду.

Произошло это неожиданно, конечно же, для него. Вскрикнув, выпустил он последний воздух из лёгких. Вздохнуть снова не успел. К тому же был пристёгнут ремнями к квадроциклу. Отсоединиться и всплыть не мог. Всё! Конец! Узник смерти…

Последним остатком своего сознания возопил, взмолился к Богу! «Господи, помоги!!..»

Вдруг! Чудо Божие!!.. Стал там, на дне, под водой — ДЫШАТЬ!!!.. Как? Непонятно, как и всё происходящее от Бога…

Далее «дело техники». Отсоединил себя от ремней квадроцикла и легко всплыл. В два-три броска достиг поверхности воды, отдышался. Быстро доплыл до берега, вылез. Спасся!!..

Тут же, мокрый насквозь, на морозе и сильном ветре, поднял голову к небу и стал возносить пламенные свои благодарения Спасшему его. Так никогда и нигде не молился!.. 

Говорил же о необходимости благодарений наших, столетний наш афонский старец Иеремия: «В терпении злостраданий познаётся милость Божия, кото­рая подвигает душу к благодарению. Не случайно и самое главное таинство нашей Церкви на­зывается Евхаристией, что означает — благо­дарение. Умение быть благодарным воспи­тывает в человеке покорность воле Божией, облегчает путь ко стяжанию смирения. Об­учает молитве. Помогает постичь таинство любви. Благодарная душа никогда не бу­дет роптать на судьбу, никогда не обидит ближнего и даже не превознесётся над ним. Она будет прилежна к молитве и богослу­жению, отнюдь не тяготясь их продолжи­тельностью. Благодарная душа не может не быть милостивой, не может ненавидеть и замышлять зло, потому что помнит ока­занную ей милость и стремится сторицей воздать тем же. Должна быть между нами Евангельская любовь друг к другу. К себе же самопринуждение к постоянству в подвиге. Благодарность — есть величайшая добродетель». 

(Блаж.Феофилакт Болг.)

Спешу к метро. Меня нагоняет мужчина. Он ещё в автобусе всё приглядывался ко мне, спрашивает:

—  Вы дьякона, отца Никодима знаете?

—  Какого?

—  Из церкви на площади.

—  Нет, а что?

—  Да мы часто с ним на рыбалку ездим.

Непрошенный собеседник не отстаёт, продолжает свою тему:

—  У меня и у него хобби такое, любим порыбачить.

Недоумеваю:

—  С вами понятно. А вот зачем диакону, священнослужителю это самое — «хобби» иметь?

—  Как?!  — возмущается и удивляется собеседник. — Ведь все, эти… святые — рыбаки были.

—  Вы апостолов имеете в виду? 

—  Да, да. Вот, вот — апостолы! — радуется подсказке любитель рыбалки.

—  Но это — большая разница. Они были рыбаками до того, как их призвал к себе Господь. А после того, они уже становились «ловцами душ» человеческих. До самого своего мученического конца. Никто из них «хобби» никаких не имел.

—  А что тут плохого? — настаивает на своём собеседник. — Все мы — человеки!..

—  Священнослужитель — служитель Бога. Полный, безраздельный. Если простым людям Господь дал первую и главную заповедь — «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем помышлением твоим, и всею крепостью твоею: вот, первая заповедь!» (Мк. 12, 30). То как же эту заповедь должен исполнять священнослужитель! Тот, кто посвящён в служение у Престола?..

И денно, и нощно должны служители Бога не оставлять труда своего и молитв своих. Не от одного «хобби», до другого, а всегда, постоянно — «всем помышлением своим» пребывать в Боге и служении Ему, даже вне службы в церкви. «Не знаете ли, что любовь к миру, есть —  вражда против Бога? И так, кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу» (Иак. 4, 4). Брань с миром и князем его ведётся без устали и без перерыва. Ибо «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Петр. 5, 8)…

(прп. Силуан Афонский)..