Имя народного поэта и прозаика Сергея Антоновича Клычковамалоизвестно широкому кругу читателей. Наряду с поэтом-песенником «избяного рая» Николаем Клюевым он является одним из величайших авторов начала XX в. Вклад Клычкова в культурное наследие огромен.

Сергей Клычков. 1911 г.

Он родился 13 июля 1889 года в деревне Дубровки Калязинского уезда Тверской губернии, ныне Талдомского района Московской области.

Популяризировавший мистическую культуру народного быта, Клычков уже среди современников прослыл немодным и архаичным поэтом-крестьянином. В то же время талант и патриархальное новаторство поэта нашли широкую поддержку среди известных литераторов. Участие в судьбе Клычкова принимали М. И. Чайковский, Н. Клюев, С. Есенин, Н. Гумилев, скульптор С. Коненков.

В 2014 году в прессе широко освещался уход из жизни латиноамериканского писателя-мистика Габриеля Гарисии Маркеса, который получил международное признание и славу. По мнению современных исследователей, в России родоначальником магического реализма может быть назван Сергей Антонович Клычков, ярчайший певец сказочного мира народных поверий. Он родился в староверской семье кустаря-сапожника.

Судьба Сергея Клычкова отмечена не только творческими победами и неудачами, он неоднократно попадал в жернова нелёгкой истории XX в.

Семья и детство

Первенца Серёжу мать Фёкла Алексеевна родила в Дубровском лесу в малиннике, принесла домой крикуна в переднике и корзиночку с малиной не просыпала. Поэт писал об этом:

Была над рекою долина,
В дремучем лесу у села,
Под вечер, сбирая малину,
На ней меня мать родила.

Лес с самого начала вошёл в сознание маленького Серёжи Клычкова. Изба стояла на опушке, из леса выходили лоси, на них бабка Авдотья истово крестилась. Рассказы бабушки населили лес и всё кругом живыми существами. Бабушка по матери, Устинья Кузнецова (у неё в Талдоме дети жили зимой, когда ходили в приходскую школу), была песенница, знаменитая во всей округе. Мир кругом не только оказался населённым мифологическими существами — лесной царевной Дубравной, гостем чудесным Лелем, который играет на серебряной свирели, красавицей Ладой — этот мир оказался озвученным, он запел. В мире маленького Серёжи Клычкова быль и небыль, реальность и миф соединялись. В самой семье жили свои мифы.

В «Автобиографии» Сергей Антонович писал: «В общем: языком обязан бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне и нередко мудрому в своих косноязычных построениях отцу моему (…), а больше всего нашему полю за околицей и лесу…»

Малинник, где родился поэт, к сожалению, не сохранился, и родные места, так любовно им воспетые, были изменены индустриальной эпохой. Долина с малинником была отдана под земли колхозных свинарников. Постепенно чистая речка заболачивалась, а сейчас это и вовсе непроходимые болота. Удивительным образом сохранился до наших дней каменный дом, построенный родителями поэта (ныне дом-музей С. А. Клычкова).

Дед поэта, Никита Родионович Клычков происходил из дубровских крестьян и был кустарём-башмачником. Из родной деревни он пешком добрался до Москвы, где женился на кухарке Евдокии Михайловне, служившей у господ. В 1865 году у них родился сын Антон (отец поэта), которого спустя 9 лет перед возвращением в Дубровки Никита Родионович отдал в ученье петербургскому башмачнику.

В родной деревне дед Клычкова вновь усидел недолго. Оставив жену с родившейся в деревне дочкой Анной, он отправился на богомолье. Хождения по святым местам продолжались около года, в течение которого страннику привелось побывать даже на Афоне. Во время остановок Никита Родионович чинил людям обувь, помогал крестьянам по хозяйству, но денег за работу не брал, говоря: «Если я иду Богу молиться, то денег за работу не должен брать, а помогать задаром, тогда моя молитва будет угодная Богу». Возвращаясь с богомолья, дед помогал жене по хозяйству, отдыхал от долгого пути и уходил вновь…

Евдокия Михайловна была женщиной волевой и сильной. На своей любимой лошади Сивко она сама возила лес, дрова, сучья и приговаривала: «Умрём мы с тобой Сивко вместе». В 1905 году эти пророческие слова сбудутся: вместе с лошадью они трагически погибнут под поездом железной дороги.

Антон Никитич Клычков сделался, между тем, хорошим мастером и женился на 17-тилетней талдомской башмачнице-заготовщице Фёкле Алексеевне Кузнецовой. Отец её был кузнецом, мать – крестьянкой. В родных Дубровках Антон Никитич построил деревянный дом, который впоследствии сгорел, и начал строить дом из кирпича, который строился долго. Чтобы заработать на жизнь, Фёкла Алексеевна пешком с коробом изготовленных башмаков за плечами выходила из дома в 10-11 часов ночи, шла день, вечер и часа в 2-3 ночи приходила в Москву. Продав утром башмаки палаточникам у Кремлевской стены или в магазины города, ей приходилось обратно преодолевать пешком 100 верстовой путь из Москвы в Дубровки.

Из-за занятости родителей на отхожих промыслах воспитанием внуков занималась бабка Евдокия Михайловна. В мире маленького Серёжи Клычкова быль и небыль, реальность и миф соединялись».

Клычковы придерживались старообрядческой веры. Небольшая церковь находилась в Талдоме. Внутренний вид её обращал на себя внимание строгостью икон. На большинстве из них лики были совершенно затуманены, очевидно, впоследствии своей древности.

С детских лет у Сергея Клычкова сформировалось особое отношение к религии, к церкви, к иконе. «Красный угол — святыня, иконы в нём — Божие милосердие и Божие благословение. По праздникам, после церкви, вся семья садилась за накрытый стол в красном углу. Там стояли обычно длинные лавки. Садились по старшинству. Младшие по краям. Если семья была большая и кому-то не хватало места, то приставляли табуретки. И из этого обычая у поэта рождаются такие строки:

Как хорошо, когда в семье,

Где сын жених, а дочь невеста,

Уж не хватает на скамье

Под старою божницей места...

Если не хватает места в красном углу, то это признак не просто многочисленной семьи, но признак семьи, благословенной Богом. Поэту Клычкову на своем недолгом веку пришлось испытать и это тёплое уверенное чувство своего дома — дома благословенного, и чувство сиротства, бездомности:

Нет судьбы бездомной лише,

Мало радости хоть на день

Под чужой остаться крышей,

Где и тёмным ликом складень,

И ухват, расставив ноги,

Смотрят: что за человек?!..

В чужом дому и иконы чужие, — как бы хочет сказать поэт. С детства в течение десятилетий человек привыкает к «своим» иконам, которым молились его деды и прадеды. Это иконы не просто древние, но намоленные родичами в нескольких поколениях. А здесь в гостях — и я не я, и икона не моя. И если дома «тёмная» икона — значит древняя, намоленная, то в другом дому — непроницаемая, чужая, холодная, отстранённая, не зовущая на молитву.

Как и многие семьи, Клычковы, хотя и великим трудом, смогли постепенно перейти от голой нищеты в класс зажиточных крестьян. Жизнь была тяжёлой, из пятнадцати детей выжило только пять. Постепенно сапожное ремесло налаживалось, привлекались наёмные работники. Пока позволяло здоровье, мать сама с огромной поклажей ходила в неблизкий путь до Москвы, где изготовленную обувь можно было выгодно сбыть.

Серёжа хорошо окончил приходскую школу; семья постепенно выходила из крайней нищеты: отец Антон Никитич решил дать сыну образование. В Москве на вступительном экзамене Серёжа заробел перед экзаменаторами в эполетах и провалился. Отец устроил ему порку, приговаривая: «На липку тебя!» (липка — стул, рабочее место сапожника) — прямо в Александровском саду. Мимо проходил педагог Иван Фидлер, директор и владелец реального училища. Расспросив, в чем причина экзекуции, он пригласил на другой день к себе, и Серёжа сдал «на пятки». Он был принят в училище бесплатно. Сергей Клычков стал грамотным человеком.

Время шло, и бедный дом Клычковых постепенно поднимался, жизнь налаживалась. В училище Клычков начал писать стихи, но первую свою тетрадь сжёг, сочтя её незрелой.

В 1907 году состоялся его литературный дебют: 3 стихотворения и 2 рассказа были опубликованы в альманахах «Сполохи», «Белый камень» и журнале «Вестник общества «Самообразование». Стихи были замечены в литературном мире. Уже в конце этого года В. В. Вересаев писал И. А. Бунину о начинающем поэте: «Если найдете стихи стоящими (мне они очень нравятся), то, может быть, посодействуете ему в их напечатании». «Стихи его (…) выпевались из сердца и покоряли живой лиричной сказочностью. Это были откровения, чудесно раскрывающиеся цветы народного мифа».

В эту же пору в жизнь Клычкова приходит первая и, увы, несчастная любовь. Учась в училище, он снимал комнату в доме купца Лобова, дочь которого Евгения Александровна не ответила взаимностью начинающему бедному поэту.

Начало творческого пути

В 1908 году Клычков поступил на историко-филологический факультет Московского университета, но занятия прервал, позднее посещал лекции в народном университете, открытом на благотворительное пожертвование.

Пятилетие перед началом Первой мировой войны Сергей, словно следуя стопами покойного деда, провёл в странствиях по Руси. В эти путешествия-паломничества ходил он с посохом и котомкой за плечами, босиком, в пути пел духовные песни. Одним из его спутников был его близкий друг Пётр Журов. Сохранились воспоминания Журова об одном из таких паломничеств в 1913 г.:

«Каким казался мне молодой Клычков? Прежде всего, он был поэт и писатель, весь живший в мире восприятий, дум, образов, замыслов, слов, напевов. Поэтическое творчество было его природой, его душевной средой. «Только в этом, в творчестве, для меня соль и значение моей жизни», — писал он мне в 1911 году. Казалось, он нёс в себе родник стихийного народного поэтического мирочувствия и миропонимания. В мире и в окружающих он ощущал и видел часто то, чего не замечают обыкновенные люди.

Он был человек широкой открытой души. Но встреченный враждебно в дореволюционном быту, замкнулся и ожесточился. Ему свойственна была какая-то неизбывная печаль. Критики 20-30-х годов прославили его кулацким поэтом. Для него это было оскорбительно и обидно. Клычков всю жизнь нуждался и жил своим трудом. В молодости он был беден и гол как сокол. Родительская его семья, в которой он был старшим сыном, хотя и жила в деревне в просторном каменном доме, в общем, бедствовала, а иногда и голодала. Никаких запасов и зажиточной обстановки у них в доме не было. Клычков ненавидел зло и насилие. Он не любил богатых и зажиточных, считая их духовно ограниченными. Он тяготел к простому трудовому люду».

Я иду, за плечами с кошёлкою,

С одинокою думой своей,

По лесам, рассыпаясь и щёлкая,

Запевает весну соловей.

Попадают мне странницы, странники,

Как и я, все идут не спеша.

Зацветают поля и кустарники,

И моя зацветает душа.

Вот село, не берёзах скворешники, —

Ручейки у закуток журчат, -

И так весело с ними в орешнике

Затаилася песня девчат...

Под вечернею, розовой дымкою,

Когда дремлет весенняя Русь,

Я пройду по селу невидимкою

И у крайней избы постучусь.

В изголовье усталого пахаря,

После страдного, вешнего дня,

Сны воркуют, как дикие вяхири,

И никто не окликнет меня...

На краю под резной боковушею

Невидимкою я постою,

Постою, воркованье послушаю

И в пути в забытьи запою.

А как мину канаву за нивою,

Словно к ласковой матери сын,

Я склонюсь головою счастливою

Средь семьи говорливых осин...

Он много ходит пешком по Руси: по Волге, по своим тверским местам, в старинный монастырь около Дмитрова, на озеро Светлояр, в тайный град Китеж. В эти путешествия-паломничества ходил он с посохом и котомкой за плечами, в пути пел духовные песни «Град пречудный на Востоке», «Я надену чёрную рубаху» Н. А. Клюева.

С. Клычков. Поход к Светлояру. 1913 год.

Среди лесов и потаённых мест родного края взрастал творческий талант поэта. Да и как было не воспеть хотя бедную и суровую, но родимую сторону. Какой любовью к природе, родной речке Дубне, перелеску и опушке, полна каждая строка:

В нашей роще есть хоромы,

А кругом хором — туман…
Там на тропках вьются дрёмы
И цветёт трава-дурман…

Там в лесу, на косогоре,
У крыльца и у окон.
Тихий свет — лесные зори,
Как оклады у икон…

…В ночь выходит месяц плавать,
Метит звёздами года.
Кто ж дойдёт и глянет в заводь,
Юн останется всегда…

Скучно ль, весело ль Дубравне:
Всё одна она, одна —
Только смотрят звёзды в ставни
Да сквозь сон журчит Дубна.

<1914>

В конце 1910 года в издательстве «Альциона» выходит первый сборник поэта, названный им «Песни», которые Николай Клюев назовёт «хрустальными песнями». Затем выходит сборник поэта «Потаённый сад» (1913). Ранняя поэзия Сергея Клычкова почти безлюдна, эмоционально приглушена. Лирический герой существует один на один с матерью-природой, глубоко опоэтизированной.

В жерновах истории:

В 1913 году Клычков был вынужден поступить на службу конторщиком — братья подрастали, им нужно было давать образование, а хозяйство отца переживало упадок. К этому времени относятся первые наброски «хроники», повести о старой деревне. Не оставлял Сергей и поэзии. Его брат вспоминал о мгновениях вдохновения, находивших на поэта во время их совместных прогулок в лесу:

«Не раз, находясь с братом, то в глухом болоте, то в тёмном лесу он говорил: «Лёнька! Какая кругом красота, как всё радостно в природе. Замечал ли ты когда-либо, чтобы природа была не любима нами?».

В июле 1914 года Клычков был призван на войну, служил в Финляндии. В течение года прошёл все унтер-офицерские звания и получил чин прапорщика, а в 1916 году был переведён на Западный фронт, проходивший по Двине. Фронтовые впечатления отразились в прозе (в автобиографическом романе «Сахарный немец», 1925). Клычков был контужен, отравлен газами, год провёл в «мокрых окопах» на берегу Двины вместе с солдатами.

С первого выстрела его не покидало странное роковое чувство душевной опустошенности, безсмысленности происходящей бойни, война ворвалась в его жизнь, как вор (вор — обычный образ смерти в поэзии Клычкова), отнявший непреходящие сокровища юности, богатство душевной легкости и внутренней свободы. Конфликт ясных грёз в магическом единении с природой и железной кровавой реальности жизни стал с того времени главным в его творчестве.

Осенью 1915 года он попадает в Петроград, где публично выступает со своими стихами в Тенишевском училище — вместе с Н. Клюевым, С. Есениным, С. Городецким. Есенина он проводит в его последнюю поездку в Ленинград; ссыльный Клюев до последних месяцев будет получать от семьи Клычковых посылки и денежные переводы.

Сергей Есенин и Сергей Клычков, 1918 г.

Ранние клычковские темы были углублены и развиты в последующих сборниках, в стихах которых отразились впечатления Первой мировой войны, разрушение деревни; одним из основных образов остаётся образ одинокого, бездомного странника. В поэзии Клычкова появились ноты отчаяния, безысходности, вызванные гибелью под натиском «машинной» цивилизации сошедшей с пути природы старой Руси.

Революцию воин-поэт принимает восторженно, как великий пролом в народное будущее. Снимает с себя мундир младшего офицера и переходит на сторону революционных солдат. В Крыму, куда судьба заносит Сергея Клычкова, он был дважды приговорён к расстрелу: в первый раз врангелевцами, во второй — махновцами. Повезло ему тоже дважды… Но убийственней оказалось мирное время. Всю оставшуюся жизнь он был как бы под приговором, ему постоянно что-то инкриминировали.

Крах надежд на Советский рай

В 1917 году Сергей узнал о смерти мужа Лобовой и бросился в Алушту, где она жила, заболев туберкулезом. В начале 18-го они обвенчались в Москве. Клычков работал в канцелярии Пролеткульта, ночевал в ванной комнате особняка Морозовых, где эта канцелярия располагалась. Но больной жене нужен был юг, и из Дубровок Клычков повёз её в Крым.

Крым в 1919 году был захвачен гражданской войной. Необычный облик поэта привлекал внимание, его всё время принимали то за священника, то за революционера, и приговаривали к расстрелу то красные, то белые. В 1921 году он вернулся в Москву пешком — заросший волосами, босой, оборванный, с большой суковатой палкой в руках.

Нарождавшаяся советская литература не оправдала ожиданий поэта. Вместо дарования свободы религиозной, духовной и творческой, Пролеткультом насаждались совсем иные принципы «пролетарской литературы». Фольклорные мотивы творчества Клычкова и Клюева, даже Горьким клеймились как «реакционные».

Крестовый поход против старых форм в послеоктябрьский период (Клычков назовёт его «крестовым походом против человеческого нутра и простого здравого смысла») в литературе ополчился, прежде всего, на лирическую поэзию, как на «отжившую», «буржуазную».

Клычков выступал с критическими статьями. Имея мало возможностей издавать собственные произведения, поэт занимался переводами. Перевёл знаменитую поэму Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Обращение к прозе — три главных романа

В 1925-1928 годах поэт обращается к прозе: издаёт один за другим три романа — «Сахарный немец», «Чертухинский балакирь» и «Князь мира», всколыхнувшие литературную общественность. Горький, которому Клычков послал «Сахарного немца», писал автору: «Прочитал «Сахарного немца»» с великим интересом. Большая затея, и начали Вы её удачно. Первые главы волнуют… Всюду встречаешь отлично сделанные фразы, меткие, пахучие слова весёлый и целомудренно чистый великорусский язык».

В 1926 году увидел свет второй роман «Чертухинский балакирь». Крестьянская Русь «Чертухинского балакиря» — это Русь сказочников и прибауточников, праведников и погибающих душ, Русь мечтателей и правдоискателей, отдающих делу время, но не забывающих и отвести час для потехи. У Клычкова Русь — ума палата, Русь — на все руки мастерица, Русь — хохотунья, игрунья, певунья, плясунья, статная, ладная, ненаглядная красавица Русь. Яркий мир клычковской прозы далек от молитвенной тишины потаенных скитов, которые он обходил в молодости.

Три последовательно вышедшие романа в задуманной эпопее располагаются в обратном хронологическом порядке. От сборника к сборнику и от романа к роману идёт волнообразное движение.

В своей прозе («Князь мира») он глубоко затрагивает тему крепостнической неволи русского мужика. Подневольный изнурённый народ суров и груб. Но в морщинах измученного старика и усталом взгляде деревенской бабы, измождённой подёнщиной, Клычков видит родного, доброго русского человека: хранителя веры отцов, мистического осмыслителя жизни, творца огромного фольклорного наследия.

Идеологическая травля

Несмотря на одобрительный отзыв, Горький, недолюбливавший «крестьянских» писателей, поддерживает программу борьбы с «крестьянской опасностью». Предлагалось действовать не административными мерами, а обрушить на автора всю мощь нещадной критики. В 1927 году развернулась борьба с «есенинщиной», отразившаяся на живых друзьях мёртвого поэта.

Мне сорок лет, а я живу на средства,
Что не всегда приносят мне стихи,
А ведь мои товарищи по детству —
Сапожники, торговцы, пастухи!

А я за полное обмана слово,
За слово, всё ж кидающее в дрожь,
Всё б начал вновь и отдал бы всё снова
За светлую и радостную ложь…

В апреле 1927 года писатель подаёт в Госиздат заявку на собрание сочинений в пяти томах. Заявка была отклонена.

Сергей Клычков с дочерью Женей. 1928 год.

Последняя книга стихотворений С. Клычкова «В гостях у журавлей» вышла в Москве в 1930 году, когда автор стараниями пропаганды уже носил на шее бирку «бард кулацкой деревни». Годом раньше, отвечая на анкету одного журнала, Клычков признавался, что за последние два года «почти ничего не написал: критика для меня имеет сокрушительное значение». В одном из стихотворений, которые теперь отнюдь не напоминали его прежних песен, он позволил себе мрачное пророчество:

Брови чёрной тучи хмуря,
Ветер бьёт, как плеть…
Где же тут в такую бурю
Уцелеть!

Только чудо, только случай
В этот рёв и гуд
Над пучиною зыбучей
Сберегут!

Горько усмехнется он в другом стихотворении:

За стол без соли сядешь поневоле…
И пусть слова участья дороги,
Но видно, для того у нас мозоли,
Чтобы по ним ходили сапоги!..

Эти стихи — из последнего сборника. Немало там таких горьких строк, мрачных дум и безысходной тоски. Критика откликнулась на выход сборника колкой рецензией, проиллюстрированной Кукрыниксами. Клычков был изображён в виде злобного, отвратительного гуся, в мятом крестьянском колпаке, традиционно-карикатурной «кулацкой» одежке и с крестом, болтающимся на шее. Эпиграмма гласила:

Не рви волос,
Не бейся лбом о стену
И не гнуси: «О РУСЬ, СВЯТАЯ РУСЬ!»
Мы «журавлям» твоим узнали цену,
КУЛАЦКИЙ ГУСЬ!

Последние слова, выделенные крупным шрифтом, звучат как приговор, как анафема поэту.

В последних стихах Сергея Клычкова чувствуется острая боль за то, что борьба против красного угла оставляет крестьянина без духовной и нравственной опоры. Революция разрушала духовную жизнь народа, предлагая вместо этого разные суррогаты (например, портрет вождя вместо иконы), и народ это ясно чувствовал. В цикле стихов 1937 года «Заклятие смерти» Клычков писал:

Сколько лет с божницы старой
Охранял наш мир и лад
Золочёною тиарой
Спаса древнего оклад!

Претворял он хлеб и воду
Жизни в светлые дары,
И заботливые годы
Тихо падали с горы…

Мирно падал год за годом,
Дед из кросен саван сшил
И в углу перед уходом
Все лампады потушил!

С той поры отец пьёт водку,
И в избе табачный чад,
И неверная походка
Появилась у внучат…

Да и сам я часто спьяна
Тычу в угол кулаки,
Где разжились тараканы
И большие пауки!

Где за дымкой паутинной
В тёмном царстве стариков
Еле виден Спас старинный
И со Спасом рядом штоф.

Арест и приговор

Сергей Антонович Клычков дожил до 1937 года. Его арестовали в ночь с 31 июля на 1 августа. Жене сообщили, что муж её осуждён на 10 лет без права переписки. Тогда ещё не было понятно, что формулировка «10 лет без права переписки» означала расстрел, и родственники ещё долго надеялись обрести Сергея Антоновича живым.

Расстрельный приговор С. А. Клычкову (8-ое октября 1937 года).

25 июля 1956 года Сергей Антонович Клычков был посмертно реабилитирован. Только тогда стало известно, что поэт был необоснованно осуждён 8 октября 1937 г. по ложному обвинению в том, что якобы с 1929 года является членов антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия». Клычков С. А. был приговорён к расстрелу. В 90-е годы появились свидетельства, позволяющие предположить, что Сергей Клычков был расстрелян следователем во время допроса 8 октября.

Честное имя писателя было восстановлено, но массового переиздания сборников стихов не случилось до 1985 года, а в 1988 году в серии «Советский писатель» вышел увесистый том прозы. В последующие годы его книги выходили маленькими тиражами, к сожалению, современных новых изданий в продаже не обретается.

"Вот потому я Русь и славлю..."

Елена Семёнова.

Судьбоносное детство

В какой-то степени место рождения, семью и окружение Клычкова можно назвать судьбоносным.

Первые творческие успехи настигли Клычкова в 1907-1908 годах. О нём и его стихах положительно отзывался В. Вересаев, рекомендовавший молодого поэта Бунину.

Впечатления для творчества Клычков брал из того, что видел вокруг. По складу характера он тяготел больше к деревенскому укладу – в течение пяти лет перед Первой Мировой он ходил по городам и весям, пытаясь подробнее изучить жизнь народа. А пережитое им на поле боя в 1914-1915 годах он отразит в дебютном романе «Сахарный немец».

Поглощённый страной Советов

Советская власть, на которую Клычков, как тот же Есенин, возлагал надежды, его и погубила. Уже к 1930 Клычкова практически не издают – зарабатывать он вынужден переводами. Горький, хваливший его, клеймит писателя и ему подобных – ему не нравится, что много описаний Клычков уделяет деревне.

1937-1938 годы стали последними для крестьянских поэтов. Их нерасторжимая связь одновременно с землёй и Небом, от которого несмотря на временные помрачения, отступления, не отрёкся ни один из них, сама по себе стала для них расстрельным приговором. Ведь целью большевизма было уничтожение русского мира, сердцевины его, души – Церкви, деревни, как носительницы патриархальных традиций, первоосновы Руси, всего самого сильного, чистого, жизнеспособного, самостоятельного, всего, что могло сопротивляться сатанинской машине. Русская поэзия, таким образом, обречена была плахе.

Золотятся ковровые нивы

И чернеют на пашнях комли...

Отчего же задумались ивы,

Словно жаль им родимой земли?..

Как и встарь, месяц облаки водит,

Словно древнюю рать богатырь,

И за годами годы проходят,

Пропадая в безвестную ширь.

Та же Русь без конца и без края,

И над нею дымок голубой —

Что ж и я не пою, а рыдаю

Над людьми, над собой, над судьбой?

И мне мнится: в предутрии пламя

Пред бедою затеплила даль

И сгустила туман над полями

Небывалая в мире печаль...

Эти стихи, написанные в 1917 году, принадлежат перу поэта Сергея Клычкова, близкого друга Сергея Есенина, Алексея Ганина, Павла Васильева, «заговорщика и террориста», согласно вердикту «суда».

Тема иконы естественным образом смыкается у Клычкова с темой святости. В романе «Князь мира» односельчане называли мужика Михайлу за его непорочную жизнь святым. Однако, автор как бы от имени самих крестьян вносит коррективы в это прозвище: «Святой только с иконы снятой — святость тайное дело. Человек сотворён по образу Божию, но только в святом этот образ выявлен в полной мере (насколько это возможно в земной жизни)». В этой поговорке — народной мудрости — видна покоящаяся на многовековом опыте осторожность: святость человека должна подтвердить его кончина и посмертные чудеса; печать и свидетельство святости — икона. При жизни человека опасно говорить о таких вещах, которые до конца и во всей глубине ведомы только Богу.

…Конечно, октябрьский переворот затронул и Клычкова. Но даже в эпоху Государственного атеизма поэт не отказался от веры в Бога. Видя развернувшуюся по всей стране антииконную кампанию, Клычков искренне сожалел об уничтожении произведений древнего искусства, икон безвестных гениальных мастеров.

В стихах Сергея Клычкова чувствуется острая боль за то, что борьба против красного угла оставляет крестьянина без духовной и нравственной опоры. Революция разрушала духовную жизнь народа, предлагая вместо этого разные суррогаты (например, портрет вождя вместо иконы), и народ это ясно чувствовал. В цикле стихов 1937 года «Заклятие смерти» Клычков восклицает:

Сколько лет с божницы старой

Охранял наш мир и лад

Золоченою тиарой

Спаса древнего оклад!

Другое стихотворение того же цикла также связано с иконами, но оно обозначает или описывает следующий этап отречения от икон:

Давно не смотрит Спас с божницы,

И свет лампад давно погас:

Пред изначальным ликом жницы

Он в темноте оставил нас!..

И вот теперь в привычном месте

Висит не Спасов образок,

А серп воздания и мести

И сердца мирный молоток.

В этом стихотворении иконы уже оставили тех, кто оставил Бога. В более раннем варианте этого стихотворения мотив ухода Спасителя с божницы красного угла выражен ещё более сильно:

И на божнице старой нашей

Едва ль по-прежнему Христос,

Склонившись молится пред чашей

В томленье и сиянье слёз?..

Я видел сон, что Он с божницы,

Где от лампады тишь и синь,

Пред изначальным ликом жницы

Ушёл в скитания пустынь...

В древнерусской литературе есть немало повествований о том, как святые за тяжкие грехи горожан оставляли церковные иконы, устремляясь в горний мир, отдавая грешников на время в добычу врагам. Тема ухода святых со своих икон опять возрождается в поэзии XX века в связи с революцией и гражданской войной.

…У Клычкова в этой теме свой и важный мотив: с иконы уходит Сам Спаситель. Но если Бог оставил человека, то кто-то неизбежно должен заменить, заместить Его (хотя бы в согласии с древней поговоркой — «свято место пусто не бывает»). И Клычков называет заместительницу — это смерть-жница. В красном углу — не важно в каком виде, в какой форме — висит новый антииконный символ — серп и молот. Поэт преосмысляет его значение: серп — символ смерти (символ мщенья), молот — символ стучащего сердца, символ мирного труда. От этого четверостишие приобретает глубокий смысл. Христос воплотился, вочеловечился и умер ради того, чтобы победить смерть. Своим явлением и воскресением Спаситель «разрушил смерть», как говорит апостол Павел. Но изгнание из красного угла икон вводит туда побеждённую смерть. Смысл изгнания икон становится очевиден — подменить христианский символ воскресения и вечной жизни языческим символом смерти, забвения и пустоты.

Двусмысленность нового символа у поэта состоит в том, что в соседстве с ним находится «мирный молоток». Стук молотка — это и стук сердца, а сердце сообразовывает своё биение с любовью, с молитвой, с Богом, с жизнью, а не со смертью. Стук молотка — это и мирный созидательный труд. Но у поэта этот молоток положил возле серпа смерти Сам великий Плотник из Назарета.

И этот молоток в серпе даёт человеку надежду, что Спаситель не навсегда оставил человека, Его молоток — это «исход и залог», как значится у поэта в одном из вариантов. Исход настоящего безбожия, залог возврата к Богу, возврата к дедовским иконам. Клычков это предчувствовал и в это верил».

В 1922 году Клычков стал секретарем отдела прозы в журнале «Красная новь», получил комнату во флигеле «Дома Герцена» (Тверской бульвар, 25). В 1923 году вышли его сборники стихов «Гость чудесный» и «Домашние песни». Именно в эти годы происходит созревание его поэтического дара.

Одновременно он возвратился к старой теме хроники деревни, которая была теперь задумана в виде трёх трилогий под общим названием «Книга живота и смерти». Доктор филологических наук Наталья Солнцева писала о прозе Клычкова:

«Роман Сергея Клычкова — явление уникальнейшее и аномальное настолько, насколько вообще аномален талант по своей природе. Проза поэта не вписывалась в повестку дня советской литературы.

В обществе торжествовала городская культура, пролетарская идеология. Клычков же противопоставил горожанину, гегемону революции, высоконравственный мир крестьянина. Крестьянин для него был главным человеком Вселенной, работником, и философом, проповедником соборности и софийности. Общество жило лозунгами о социализме любой ценой, о человеке — хозяине планеты, покорителе природы. Клычков уже тогда, на заре социалистической индустриализации, предвидел экологическую катастрофу. В условиях победы воинствующего атеизма и материализма он предложил читателю другой художественный мир...

Его герои общаются с потусторонним миром, с душами умерших. В своих романах Сергей Клычков заявил о себе как о натурфилософе и пантеисте, размышлял о нравственности дуализма. Национальному нигилизму писатель противопоставил национальную самобытность как остов жизни, культуры, судьбы всякого народа. В условиях, казалось, уже достигнутой обществом гармонии он заговорил о разладе крестьянского мира, о дисгармонии человека и природы, о разрушении соборности.

Проза Клычкова, несомненно, явилась началом советского философского романа — и этот младенец был задушен в колыбели...

...Критика РАППа, ВОКПа, Коммунистической Академии, обвинив писателя в реакционности, кулачестве, национализме, мистицизме и прочих политических грехах, организовав дружную травлю, перекрыла писателю все пути публикации его прозы. Из задуманного девятикнижия свет увидели лишь три романа...»

...«Сахарный немец» увидел свет в 1925 году. Уже здесь Клычков определил главную тему своего девятикнижия «Живот и смерть». Его герои были озабочены поиском идеального государства, безпошлинного, счастливого, вольного. Об этом царстве рассказано в заветной книге «Златые Уста» — книге о золотом веке человечества. Но книга эта, увы, yтерянa русским народом. В этом романе заступнику крестьянского лада, ласковому Лелю, противостоит нечто инородное, чужое — символический карлик Сахарный немец. «Пришёл, видно, Русь, тебе пончик...» — кричит он Лелю.

Кто-то восторгался романом, кто-то посылал на голову автора проклятия. Горький сообщал своему секретарю Крючкову: Клычков «по ту сторону баррикад». Бухарину он написал письмо, в котором утверждалось: неонароднический сентиментализм «Сахарного немца» — явление для советской литературы чуждое, требующее отпора.

Клычков же издаёт следующий роман — «Чертухинский балакирь», как писал Николай Клюев, «после Запечатленного ангела это первое писание — и меч словесный за русскую красоту».

...Но в самом Клычкове уже иссякла вера в лучшее, он терял надежду на понимание, на честное отношение к писателю. Своему университетскому другу П. А. Журову он признавался, пришёл его срок договора с рогатым, миром правит сатана, торжествует свидригайловщина — и она непобедима. С таким настроением он пишет свой третий роман «Князь мира».

«Князь мира» — это роман-анафема, роман-отречение от прежних идеалов, роман-признание своего поражения. Это самый трагический роман Сергея Клычкова. Крестьянский мир здесь погряз в пороках, в корысти. Крестьянский мир села Чертухина вскормил своими собственными силами своего погубителя, сына крестьянки и дьявола, Михаила Бачурина, будущего барина. В этом романе крестьянская вера, христианская религия оборачивается обманом, трагедией. Здесь намечен лишь единственный путь к спасению — бунт. Но, как видно из заявок на следующий роман Клычкова, бунт атамана Буркана приведёт к невинной крови, к несправедливым убийствам».

В лирике поэта тех лет всё более усиливается мотив разочарования и ожидания грядущих бед.

Нападки «критики» на поэта нарастали с 1928 года. Сын Георгий вспоминал: «Облыжным политическим обвинениям стали подвергаться даже его переводы. Но все эти годы отец много работал не только за столом, но и физически: летом в саду на даче, копал, сажал, сеял в огороде».

В стихах Клычкова 30-х годов слышатся отзвуки разворачивающейся трагедии коллективизации, за несочувствие которой Сергея Антоновича, как и его друзей, клеймили «кулацкими поэтами»:

По полям омертвелым, по долам,

Не считая ни дней, ни недель,

Словно ведьма широким подолом,

Машет снегом лихая метель.

Заметены деревни, посёлки,

И в подлобьи сугробов — огни!..

И мужик к мужику — словно волки

От нехватки и пьяной ругни!..

В эти рытвины, рвы и ухабы

Все уложишь: и силу, и сыть!..

Уж на что терпеливые бабы,

А и то разучились носить!..

Тем не менее, рождается в душе поэта и подлинный гимн любимой им Родине:

До слёз любя страну родную

С её простором зеленей,

Я прожил жизнь свою шальную

И плача песнею над ней.

В сторожкой робости улыбок,

В нахмуренности тяжких век,

Я видел, как убог и хлибок,

Как слабок русский человек.

С жестокой и суровой плотью,

С душой, укрытой на запор,

Сберёг он от веков лохмотья

Да синий взор свой, да топор.

Уклад принёс он из берлоги,

В привычках перенял он рысь,

И долго думал он о Боге,

По вечеру нахмурясь в высь.

В ночи ж, страшась болотных пугал,

Засов приладив на двери,

Повесил он икону в угол

В напоминание зари.

В напоминание и память

О том, что изначальный свет

Пролит был щедро над полями,

Ему же и кончины нет.

И пусть зовут меня каликой,

Пусть высмеет меня юнец

За складки пасмурного лика,

За чёрный в копоти венец,

И часто пусть теперь с божницы

Свисает жидкий хвост узды,

Не тот же ль синий свет ложится

На половицы от звезды?!

Не так же ль к избяному брусу

Плывёт, осиливши испуг,

Как венчик, выброшенный в мусор,

Луны печальный полукруг?!

А разве луч, поникший с неба,

Не древний колос из зерна?..

Черней, черней мужичьи хлебы,

И ночь предвечная черна...

И мир давно бы стал пустыней,

Когда б невидимо для нас

Не слит был этот сполох синий

Глаз ночи и мужичьих глаз!

И в этом сполохе зарницы,

Быть может, облетая мир,

На славу вызорят пшеницу

Для всех, кто был убог и сир.

И сядем мы в нетленных схимах,

Все, кто от века наг и нищ,

Вкусить щедрот неистощимых,

Взошедших с древних пепелищ.

Вот потому я Русь и славлю

И в срок готов приять и снесть

И глупый смех, и злую травлю,

И гибели лихую весть!

Сергей Клычков, портрет по фотографии.

В 1929-1931 на страницах периодики развернулась полемика о том, «кого считать крестьянским писателем». Клычков ответил Бескину в статье «О зайце, зажигающем спички», опубликованной «Литературной газетой»: «Защищаться от нападений критики — для писателя занятие малопроизводительное, дело муторное, спорить же с ней, что препираться со сварливой тёщей, ибо, по мудрому изречению Пушкина, критика современников - слепая и близорукая старуха (...)

Не толкайте в спину, литература — не хлебная очередь, а тем более не делайте из писателя прежде времени «литературного смертника», на которых у нас в последнее время создаётся что-то вроде нездоровой моды, целой системы в критике, Бог весть откуда на двенадцатый год революции обретшей склонность не к строительству в литературе, а к дикой в её области антропофагии. (...)

Читатель, я думаю, не примет за позу, за простую фразу, что пишущему эти строки к нему становится от всего этого муторно, что он в праве не спешить с кораблем, стоящим в верфи, которому, помимо строителя, нужен еще и благодетельный ветер, попутный ветер человеческого внимания и доверия, часто и нежданно делающий с человеческой душой чудеса.

Мне всё же хочется кончить, тем не менее, шуткой: известно, что если зайца долго бить по ушам, то его можно выучить зажигать спички. Охотникам до такой дрессировки я мог бы посоветовать, во время прохождения зайцем трудной науки, не бить по ушам этого зверя поленом, вненарок попадешь ему в темя, и заяц, вместо того, чтобы зажигать бурачок, то ли просто вытянет ноги, то ли, совсем уж, как в сказке, возьмет да и обернётся в птицу-кукушку!

А это известная птица.

Её никто не перекукует!»

Следом выходит вторая статья поэта «Свирепый недуг», отличавшаяся одновременно резкостью в отношении «критиков» и попыткой защититься от революционных гонений.

…К отображению в образах искусства прошлого нашей страны, поскольку дело касается ее религиозной жизни, едва ли можно подходить с методами и мерками современного атеизма, являющего собой не столько философскую систему, сколько в гораздо большей мере практику антицерковности, сводящейся по большей части к попоедству, — у меня совершенно иная задача: во всех мною изданных книгах, кто не слеп — разглядит отчётливо в них проведённую тему, составляющую одну из главных магистралей, в области духа очень одарённого, на землю пришедшего с одной извечной мыслью, с неотступным сокрушением о том, что «и впрямь не перепутаны ль вечные, прекрасные строки о правде, добре и о человеческой справедливости здесь у нас, на земле, не перепутаны ль строки в той книге, которая, как верили деды, лежит на высоком облаке в небе, как на подставке, раскрытая перед очами Создателя в часы восхода и заката на самой серёдке». (...)

Самым торжественным, самым прекрасным праздником при социализме будет праздник... древонасаждения! Праздник Любви и Труда. Любовь к зверю, птице и ... человеку!

Если мы разучились, так природа сама научит нас и беречь её, и любить, ибо лгать в ней трудно, а разбойничать преступно, так же, как и в искусстве!»

Затравленность «критикой» не раз прорывается в стихах поэта, наполненных болью и тоской.

Я устал от хулы и коварства

Головой колотиться в бреду,

Скоро я в заплотинное царство,

Никому не сказавшись, уйду...

Мне уж снится в ночи безголосой,

В одинокой безсонной тиши,

Что спускаюсь я с берега плёса,

Раздвигаю рукой камыши...

Не беда, что без пролаза тина

И Дубна обмелела теперь:

Знаю я, что у старой плотины,

У плотины есть тайная дверь!

…Вот и звезды, как окуни в стае,

Вот и лилия, словно свеча...

Но добротны плотинные сваи,

И в песке не нашёл я ключа...

Знать, до срока мне снова и снова

Звать, и плакать, и ждать у реки:

Ещё мной не промолвлено слово,

Что, как молот, сбивает оковы

И, как ключ, отпирает замки.

Сергей Клычков не стеснялся прямо и открыто высказывать своё мнение. Примером такой откровенности служат его ответы на анкету журнала «На литературном посту» «Какой нам нужен писатель?» в 1931 году:

«В чём вы видите различие между прежним и новым типом писателя?

— Самое основное и роковое для современного писателя различие с прежним писателем заключается, по моему мнению, в том, что нашими писателями утеряна внутренняя, подчас, может быть, даже неосновательная необходимость не соглашаться (не фрондировать! — это совсем другое дело!), оставлять для себя и для своего творчества что-то такое в жизни, и своей собственной (глубоко интимной!), и в той её части, которая имеет соприкосновение с так называемой жизнью в обществе и для общества, — оставлять для себя некую запретную зону для идей, чувств и мыслей, вошедшие крепко и нерушимо в тот кодекс, который мы называем современностью.

Такого сопротивления современности у наших писателей теперь нет, или почти не осталось.

С моей точки зрения, это обедняет писателя.

Хотя материально, конечно, делает его богаче, но не об этом речь и не в том счастье!

Хочу, чтобы тут хорошо был понят! Что редко мне удаё тся!

— Что вы написали за последние два года?

— За последние два года я почти ничего не написал: критика для меня имеет сокрушительное значение, хотя я не мимоза. Но я глубоко убеждён, что, при необходимости для писателя быть в некоторой протестующей позиции по отношению к общепринятым канонам, для него столь же необходимо внимание со стороны тех, по отношению к которым он, может, является еретиком и протестантом, — требование, может, нелогичное, малозаконное, но, тем не менее, правильное, ибо камушки на берегу моря потому так и круглы, потому так и блещут, что их всегда и немолчно окатывает заботливая морская волна, — человеческое справедливое внимание столь же необходимо писателю, как, положим, и всякому человеку!

— Над чем работаете?

— Пишу стихи и роман, делаю это больше с отчаяния и от мысли, что, пожалуй, не удастся напечатать.

— Ваше место в практике рабочего класса (...)

— Правлю рукописи начинающих пролетарских писателей, иногда получаю за это благодарность, больше же неприятности.(...)

А в общем, всё сказанное прозой, без соблюдения параграфов и пунктов, хотел бы закончить стихами:

Ни избы нет, ни коровы,

Ни судьбы нет, ни угла,

И душа к чужому крову,

Как батрачка, прилегла.

Но, быть может, я готовлю,

Если в сердце глянет смерть,

Миру новому на кровлю

Небывалой крепи жердь».

Последний бой был дан поэтом своим обличителям в 1932 году на 1-м пленуме оргкомитета союза советских писателей.

— Может быть, товарищи, никто с таким удовольствием не слушал всего того, что здесь говорилось, как я, — заявил Сергей Антонович в своей речи, — ибо я слишком долго продышал спёртым воздухом пустыни, в которой влачат своё бренное существование все наши немногочисленные, литературные отшельники и отщепенцы.

Искусство страшная штука, страшнее нет ничего на свете. Страшная не потому, что Вс. Иванов гуляет в нём, как по Зоологическому саду, в котором за решётками сидят дикие и страшные звери, а потому, что искусство от художника прежде всего требует ограничения. Таков художник в творчестве, и таков он, пожалуй, и в жизни, — на этом самом базарном развале.

Словом, я хочу сказать, что художник по своей природе есть прежде всего результат самого строгого самоограничения. Художник есть продукт ограниченности, в противоположность той дурной универсальности, которая порождает людей, подобных Авербаху и его соратникам. Тов. Авербах никогда не понимал и сейчас не понимает, а судя по вчерашнему выступлению — не поймёт никогда, что такое художник».

В этом году у Клычкова родился сын. Его первый брак с Евгений Александровной Лобовой, в котором появилась на свет дочь Женя, к тому времени распался. Новой избранницей поэта стала Варвара Николаевна Казанкова, восторженно писавшая в дневнике: «Итак, это случилось! Он — синеглазый, особенный, темно-кудрый, с серебряными нитями в волосах, героический, безпомощный и несчастный. (...) Крутясь в глупом, напряженном круговороте жизнеустроения, спрашиваю себя: по силам ли? Соизмерена ли внутренняя опасность? В достаточной ли мере ответственна за чудесное хрупкое сердце?..»

Сергей считал себя мрачной личностью («Люблю весёлых людей, сам будучи мрачным...», — надписал он свою фотографию), но в воспоминаниях близких обычно предстает, как символ радости бытия. «С ним было легко, — вспоминала Варвара Николаевна, — в жизни он был как его походка, быстрая, летящая». Он, «был высок, худ, синеглаз, носил длинные волосы, хорошо пел, говорил окая, стихи и прозу свои читал нараспев, как песни или сказ. В отдельных детских воспоминаниях видится всегда он в труде на природе, радостной, щедрой, обильной, как росяной луг под косыми утренними лучами - такая, какой он её описал сам: «Пахнет тогда молодостью сырая земля, струится нетлеющим духом приподнятая в облако даль, и в человечьем и в зверином сердце радостно и весело токает кровь...».

Этой тихой семейной жизни был отпущен краткий срок. Всё кончилось 31 июля 1937 года. «…был последний вечер, последняя трапеза отца дома, — вспоминал Георгий Клычков. — В полночь — злой стук в дверь, везде чужие люди, громкие голоса, рукописи, завёрнутые в простыню... Отец поцеловал меня в постели. Дальше — тишина...»

Сергей Антонович Клычков был осуждён Военной коллегией Верховного суда СССР по статье 58 (заговор, терроризм) 8 октября 1937 года и расстрелян в тот же день. Место захоронения поэта неизвестно. Возможно, он покоится в братской могиле на Донском кладбище в Москве.

«Братская» общая могила на Донском кладбище в Москве, предполагаемое место захоронения С. А. Клычкова.

Была душа моя светла

Той теплотою человечьей,

С какою глупая ветла

Хватает путника за плечи!

С какой приземистая рожь

Отвешивает всем поклоны...

С чего же, милый друг, с чего ж

Под бровью огонёк зелёный?..

Иль за плечами добрый дух

Сложил лазоревые крылья?..

Уж не с того ли, верный друг,

Порою зол, порой уныл я?

Ах, знаю я, что злоба — ложь,

И нету тяжелее муки

Познать, что чаще прячут нож,

Когда на сердце держат руки!

Что часто и друзья мои

В признанья, связанные с дрожью,

Мешают тайный яд змеи,

Что на друзей и сам похож я?

О, эта золотая дрожь

И взгляд, с участьем обронённый,

С каким отвешивает рожь

И под серпом земле поклоны!

Тяжка людская коловерть!

И всё ж, смирясь душою сирой,

В ней надо встретить даже смерть

Как нежное лобзанье миру!

Елена Семёнова. «Русская Стратегия».

Дом-музей Клычкова

Дом-музей С. А. Клычкова в д. Дубровки расположен в трёхэтажном доме, построенном в конце XIX века родителями поэта Серебряного века Сергея Антоновича Клычкова.

«Истинно прекрасный поэт» — так говорил о Клычкове его близкий друг Сергей Есенин, неоднократно гостивший в Дубровках и посвятивший ему своё знаменитое «Не жалею, не зову, не плачу…». В голубые глаза Клычкова была влюблена Анна Ахматова, о нём она говорила как о мужчине ослепительной красоты и называла его князем Мышкиным русской поэзии. С творчеством Клычкова знакомы даже те, кто никогда не слышал его имени — песня «Живет моя отрада» стала по-настоящему народной благодаря его литературной обработке.

Музей был основан 1 декабря 1991 года, а открыл свои двери для посетителей 19 июля 1992 года.

В ноябре 1992 года усадьба Клычковых с главным усадебным домом признана памятником истории и культуры.

Дом Клычковых построен в конце XIX — начале XX века, из кирпича, сделанного вручную.

В июле проходит Клычковский литературный праздник «Сенокос в Дубровках», в октябре — день памяти С. А. Клычкова. Раз в два года проводится Межрегиональный фестиваль авторской песни и поэзии «Серебряный журавль».

В. Кабанов.

Памятник Сергею Клычкову в Талдоме.

+ + +

Священник Виктор Кузнецов

Мученики и исповедники.

Дополнение 32-е.

Заказы о пересылке книг священника Виктора Кузнецова по почте принимаются по телефонам: 8 800 200 84 85 (Звонок безплатный по России) — издат. «Зёрна», 8 (495) 374-50-72 — издат. «Благовест», 8 (964) 583-08-11 – маг. «Кириллица».

7 августа 2024 Просмотров: 1 359