Алла Анатольевна Новикова-Строганова,

доктор филологических наук, профессор

город Орёл

"Деятели на все руки"

в романе Н.С. Лескова "На ножах" и в имении И.С.Тургенева

Спасское-Лутовиново

(к 195-летию И.С. Тургенева)

Я видел Русь расшатанную, неучёную, неопытную

 и неискусную, преданную ученьям злым и коварным,

и устоявшую!

(Н.С. Лесков. «На ножах»)

Иван Сергеевич Тургенев (1818 – 1883) и его творчество постоянно занимали писательское сознание Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895), были у него на слуху и на устах. Показательно, что в лесковской «Автобиогра­фической заметке» (1882 – 1885?) первым и главным из писатель­ских имён было названо имя Тургенева. Тургеневские «Записки охотника» (1847 – 1852) Лесков, знавший, по его собственному признанию, народ «в самую глубь», как «самую свою жизнь» [1], назвал «учебни­ком» жизни и литературного мастерства.

Андрей Николаевич Лесков – сын писателя – вспоминал: "Каждое новое произведение Ивана Сергеевича было событием в жизни нашего дома" [2]. Не удивительно, что эту "привязанность" Лесков перенёс на страницы своих книг. Одно из наиболее весомых тому подтверждений – роман "На ножах" (1870 – 1871).

Книга вызвала много толков и споров среди современников Лескова. Некоторые причислили "На ножах" к "антинигилистиче­скому" роду литературы, определили как роман-памфлет. Другие писали как о "типично бульварном произведении" [3]. Иные в пылу литературной схватки даже зачислили "На ножах" в разряд  "полицейско-эротических" сочинений [4]. Некоторые определяли роман как "антибур­жуазный". Прочие осторожно назвали его "полемическим".

Прежде всего "На ножах" – религиозно-философ­ское произ­ведение, в основе которого – христианское миропонимание автора. Это особенно наглядно, если рассматривать лесковский роман сквозь призму межтекстовых связей.

Созданный десятилетие спустя после "Отцов и детей" лесковский роман проецируется на творчество Тургенева. Ориентируясь на образ "сильного и честного Базарова"(X, 16), Лесков искал "способа отделить настоящих нигилистов от шальных шавок, окричавших себя нигилистами" (X, 21). Эта "полезная сортировка" (X, 22) была произведена в романе «На ножах».

Писатель рисует образы не просто "новых", но уже "новейших" нигилистов-перерожденцев. Они выродились в буржуазных хищников, капиталистов, ростовщиков, мошенников, продажных газетчиков, брачных аферистов, подлецов, предателей, убийц – преступников всякого рода, попирающих человеческие и Божеские установления, не верующих «ни в Бога, ни в духовное начало человека» [5]. В то же время экс-нигилисты с успехом мимикрируют и приспосабливаются к буржуазному устройству, органически с ним сливаясь: "Вот один уже заметное лицо на государственной службе; другой – капиталист; третий – известный благотворитель, живущий припеваючи за счёт филантропических обществ; четвёртый – спирит <…>; пятый – концессионер, наживающийся на казённый счёт; шестой – адвокат <…>; седьмой литераторствует и одною рукою пишет панегирики власти, а другою – порицает её" (9, 137), – Лесков обозначил самые разнообразные типы  продажных,  беспринципных буржуазных дельцов – "деятелей на все руки".

Идейный "вдохновитель" экс-нигилистов Павел Горданов формулирует неприкрытые циничные установки на ограбление и развращение: "приехав сюда из Питера, надо устремлять силы не на то, чтобы кого-нибудь развивать, а на то, чтобы кого-нибудь… обирать" (9, 48). В том же ряду – откровенно хищнические предписания: "в жизни каждый ворует для себя. Борьба за существование!" (9, 142); "всяк сам для себя, и тогда вы одолеете мир" (9, 147).

Теория "дарвинизма", применённая к человеческим отношениям, разрушает человека как "храм Божий" и формирует "человека-зверя": "Живучи с волками, войте по-волчьи и не пропускайте то, что плывёт в руки" (9, 142); "Глотай других, чтобы тебя не проглотили" (9, 132). Как неизбежное следствие – морально-нравственная порча, духовная деградация, свинское попрание образа Божьего в человеке, от чего предостерегал Господь в Нагорной проповеди: "не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (Мф. 7: 6).

В романе "На ножах" есть знаменательный эпизод, отсылающий читателя к тургеневскому творчеству.

Попав в контору к своему бывшему соратнику по "нигилистической пар­тии" Тихону Кишенскому, Горданов прежде всего ощутил, как в нём "шевельнулась дворянская гордость пред этим ломанием жидка" с его "невозмутимым, но возмущающим голосом, которым непременно научаются говорить все разбогатевшие евреи"  (9, 168). Не без удивления Горданов обнаруживает, насколько ловко Тишка сумел "подковаться на все копыта" – материально обезопасить себя от превратностей жизни. Хозяина раболепно охраняют подобный ему рыжий чубатый лакей и "ещё более решительный рыжий бульдог" (9, 167).

Мысленно оценивая нынешнее прочное финансовое положение газетчика-ростовщика, "отец которого, по достоверным сведениям, продавал в Одессе янтарные мундштуки" (9, 168), Горданов прибегает к неточному цитированию тургеневского романа "Дворянское гнездо" (1858): "Ему уже нечего будет сокрушаться и говорить: “здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь”"(9, 167). В эпилоге романа Тургенева читаем: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!"[6].

Неточность цитаты объясняется скорее всего не пробелами в памяти Горданова, а тем, что жизнь Кишенского нельзя назвать "одинокой". Он уже успел обзавестись многочисленным потомством, в том числе и от сожительства со своей фавориткой и "деловым партнёром" по кассе ссуд Алинкой Фигуриной.

Обокравшая собственного отца, по наглости она вполне под стать своему любовнику. При помощи замысловатых "каторжных сплетений" (9, 47) Кишенский сумел завлечь в свои злокозненные сети бесхитростного до детскости русского дворянина Висленёва, женив его на Алинке и вынудив таким образом прикрыть честной русской фамилией отпрысков блудодеяния. "А имя моё? – запоздало сокрушается Висленёв, запутавшийся в хитросплетених "ростовщика, процентщика",  – и ведь  все знают, а дети, чёрт их возьми, а дети… Они “Висленёвы”, а не жиды Кишенские" (9, 46).

Вопрос вызывает другое: почему элегический эпилог одного из самых одухотворённых романов Тургенева используется в ситуации, связанной с тёмным, преступным образом Кишенского?

Тишка Кишенский не только скаредный ростовщик, держатель ссудной кассы, но и продажный газетчик, умудрившийся сотрудничать одновременно в трёх разных изданиях противоположных общественно-политических направлений. Одну из своих пасквильных статеек он озаглавил "Деятель на все руки" (9, 233). Название как нельзя лучше подходит к нему самому и его разнообразной "деятельности". Этот "ростовщик, революционер и полициант" (9, 166), "подлый жид" (9, 138), как не раз его именуют в романе, нажил свой капитал аферами и предательством, в том числе, сотрудничая с полицией в качестве провокатора и шпиона. Зловещая фигура Кишенского никоим образом не соотносится с благородным образом русского патриота, дворянина Лаврецкого, чьи слова, мысленно произнесённые, как писал Тургенев, "хотя с печалью, но без зависти, безо всяких тёмных чувств, в виду конца, в виду ожидающего Бога" (VII, 293), процитировал Горданов в романе "На ножах".

Очевидно, "Дворянское гнездо", как и другие произведения Тургенева, после прочтения которых, по словам Салтыкова-Щедрина, "легко дышится, легко верится, тепло чувствуется", "ощущаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора" [7], выступают в подтексте романа Лескова как морально-нравственный противовес злодейскому миру безнравственных и бездуховных людей, преступно уничтоживших в себе Божеское начало. Тургенев и его творчество вплетаются в художественную ткань романа "На ножах" как положительный идеал, позитивный и высокий ориентир, противостоящий низменной морали дельцов нового толка.

О "многослойности" лесковского романа свидетельствует ещё один историко-литературный факт. К нему обращает фамилия "Кишенский", вокруг которой возникает целое ассоциативное поле.

Известно, что в творчестве Лескова, любившего, чтобы "кличка была по шерсти", сложилась своеобразная концепция заглавий и обоснования имён. Писатель признавал способность имени выразить внутреннюю суть человека.

Лексико-семантический ключ фамилии  "Кишенский" обнаруживается в украинском слове "кишėня", что в переводе означает "карман" (к слову –  на Украине – "Велика кишеня" (в переводе – "Большой карман") – наименование крупнейшей национальной сети розничной торговли и супермаркетов, беспощадно поглощающей и разоряющей всех остальных конкурентов).

Кроме того, этимология этой фамилии уходит корнями в иврит и идиш. "Кишене" на идиш – "карман". На иврите слово "кис" также означает "карман". Созвучие с ивритским "кэсэф" – серебро, деньги – не случайно. Дизайнерский атрибут верхней одежды предназначен в первую очередь для хранения денег (ср.: карманные деньги).

В русской фразеологии  "карман" синонимичен слову "кошелёк": держи карман шире; тугой (набитый) карман (или тугой (набитый) кошелёк, тугая (набитая) мошна)  – о наличии у кого-либо больших денег; тощий (пустой) карман (или кошелёк)  – об отсутствии или недостатке денег у кого-либо; набить карман (или мошну) – разбогатеть, нажиться и т.д. 

Делец, купец –  " загребущая лапа " – набивает свой карман, свою мошну. Он, по словам Лескова в очерке "Пресыщение знатностью" (1888), "мошной вперёд прёт" (XI, 187). "Мужи кармана" (I, 85), "прибыльщики" и "компанейщики" (XI, 187) –  так именовал писатель капиталистов, буржуа, банкиров, ростовщиков. Против их махинаций Лесков горячо выступал уже в ранней публицистике и в своём первом большом беллетристическом произведении – повести "Овцебык" (1862).

 Поэтика и символика онима "Кишенский" этим не исчерпывается. Фамилия персонажа, извивающегося в мошеннических махинациях и тёмных интригах, не может не вызвать зрительную ассоциацию с отвратительным клубком кишащих змей. Это впечатление дополняют аллитерации шипящих и свистящих звуков имени и фамилии "Тихон Кишенский".

Звуковые ассоциации, вызываемые именем, также значимы в поэтике писателя. Это подтверждает лесковская публицистика, поднимающая проблему исследования имён. Так, в статье "О русских именах" Лесков называет славянские имена "приятными для слуха" [8]. Писатель призывает способствовать "отрадному возвращению народ­ного вкуса к именам приятного, родного звука и понятного значения" [9].

Таким образом, Лесков чутко различает «своё – чужое» в ономастике. Инородными именами, как правило, наделяются у него отрицательные персонажи, далёкие от Бога, народа и Родины. Так, например, "аляповатые и малоприглядные" нигилисты в романе "Обойдённые" (1865) награждены "отменно неблагозвучными нарицаниями – Вырвич и Шпандорчук" [10]. В чужеродной фамилии "Кишенский" также нет ни "родного звука", ни сразу "понятного значения"; приятной для слуха её также не назовёшь.

Семантика слухового и зрительного образа "кишащих змей" уводит далее к библейской и метафизической образности – змея-искусителя, врага рода человеческого, сатаны. В романе "На ножах" Тишку Кишенского сопровождают признаки инфернальности. Он представлен не просто как "вёрткий фельетонист, шпион, социалист и закладчик" (9, 474), ведущий "дело по двойной бухгалтерии" (9, 150), со своими "жидовскими слабостишками" (9, 150). Его тёмные деяния показаны Лесковым как действие адской силы – "незримая подземная работа" (9, 183), "затемняющая" и "перетемняющая" людей, с которыми он привык "по-жидовски считаться". Дворянин Висленёв, запутанный в бесовские сети Кишенского, чувствует, что "вокруг него всё нечисто: всё дышит пороком, тленью, ложью и предательством" (9, 191).

Таким образом, философия имени в романе Лескова намного сложнее, чем может представиться на первый взгляд. Фамилия является иносказанием, функционально-оценочной характеристикой персонажа.

Лесков избегал "плакатных", говорящих именований для своих героев. В то же время его внимание привлекали особенные имена и фамилии. Морфологически и фонетически необычная фамилия "Кишенский" позволяет высказать гипотезу о том, что она не выдумана писателем, а могла быть ему знакома, была у него на слуху.

В те же годы, когда Лесков работал над романом "На ножах", имениями Тургенева с конца 1866 года до середины 1870-х годов управлял Никита Алексеевич Кишинский, о нечестности которого молва распространилась весьма широко. Можно предположить, что Лескову ("В литературе меня считают орловцем", – не раз подчёркивал он), не прерывавшему связей со своей "малой родиной", были известны эти факты. Нечистый на руку управляющий Тургенева, который распоряжался таким образом, что буквально разорил писателя, мог послужить одним из реальных прототипов Кишенского в романе "На ножах".

Из обширной переписки Тургенева с Кишинским явствует, что писатель безраздельно доверял своему управляющему, в котором желал видеть "честного и деятельного человека"[11] ("деятеля на все руки" – в хорошем смысле). Письмо Тургенева к Кишинскому от 3 (15) апреля 1867 года заканчивается следующим обращением: "прошу Вас знать одно: я никогда не доверяю вполовину, а Вам я доверяю, а потому не смущайтесь ничем и делайте спокойно своё дело" (6, 220).

Кишинский действительно "не смущался ничем", беззастенчиво пользуясь в своекорыстных интересах оказанным ему безграничным доверием, и за время своего управления нанёс всемирно известному русскому писателю большой материальный ущерб; махинациями приобрёл себе земли и имение Сидоровку.

А.А. Фет, другие друзья и соседи Тургенева по орловскому имению предупреждали писателя о злоупотреблениях Кишинского. Тургенев отвечал Фету из Буживаля: "Не сомневаюсь в том, что Кишинский нагревает себе руки" (10, 143). Однако писатель долго не мог поверить в нечестность своего управляющего, относя известия об этом в разряд досужих сплетен: "не можете ли Вы – под рукой, но достоверно – узнать, где и какое он купил имение? – спрашивал Тургенев Фета. – Сплетников, Вы знаете, у нас хоть пруд пруди" (10, 143).

Даже убедившись вполне, что происки Кишинского не пустые слухи, писатель сохраняет доброжелательное отношение к своему управляющему. С добросердечием, ошеломляющей открытостью и доверчивостью Тургенев даже стремится найти житейские оправдания хищениям его имущества. В ответ на не дошедшее до нас письмо Кишинского, в котором тот, очевидно, пытался "замести следы", Тургенев писал: "Сплетни, о которых Вы упоминаете, напрасно Вас тревожат. Вы знаете довольно мой характер: я на такого роду заявления совершенно неподатлив. Я нахожу совершенно естественным и благоразумным, что Вы позаботились о приобретении себе недвижимой собственности – это Ваш долг как семейного человека. <…> Впрочем, благодарю Вас за Вашу откровенность. <…> А потому, повторяю, Вам тревожиться нечего. <…> Фет написал мне о приобретении Вами земли, но я оставил это без ответа" (10, 176); "Вы можете быть совершенно спокойны насчёт сплетен <…> Я не имею привычки обращать на них внимания – и, коли доверяюсь, то вполне. Доверие моё к Вам именно такого рода" (10, 318).

Подобных заверений немало в письмах Тургенева к Кишинскому. Однако вряд ли справедливо судить по ним о недальновидности либо житейской непрактичности писателя. Скорее эти письма свидетельствуют о благородстве натуры Тургенева, о неизменной вере в торжество добрых начал человеческой природы.

В то же время писатель начинал догадываться о нечистоплотном ведении его дел Кишинским. Несколько раз Тургенев просил избавить его капитал от "жидовских процентов" (10, 300). Справедливо подозревая махинации со своим имуществом, писатель вынужден был обратиться к брату Н.С. Тургеневу с просьбой проконтролировать действия управляющего: "Побывай в Спасском или выпиши к себе в Тургенево Кишинского, и пусть он тебе растолкует хорошенько, какую операцию он намерен предпринять <…>, чтобы избегнуть жидовских (11!) процентов Тульского банка. <…> мне кажется неслыханным, чтобы под залог недвижимого имения безо всякого долгу драли такие проценты!" (11, 40).

Адре­суясь с тем же вопросом к Кишинскому, Тургенев настойчиво и, по всей видимо­сти, уже не в первый раз ("мне приходится только повторить мою просьбу" – 11, 46) требует: "изложите мне в подробности <…> ка­кого роду перезалог Вы хотите предпринять <…> для того, чтобы избавиться от процентов, справедливо назван­ных Вами жидовскими, – и как Вы от них избави­тесь – и почему (что для меня особенно неудобопонятно) при закладе недвижимого и хорошего имения в банке приходилось заплатить такие громадные проценты? " (11, 46).

Обращает на себя внимание, что это письмо писатель уже не подпи­сы­вает "преданный Вам Ив. Тургенев" или "доброжелатель Ваш Ив. Тургенев", как неизменно на протяжении нескольких лет он заканчивал свои послания Кишин­скому. На этот раз он ограничивается только сухой подписью "Ив. Турге­нев" без выра­жения каких-либо уверений и чувств.

Месяц спустя Тургенев, не получив вразумительного ответа, вновь обращается к управляющему: "Не могу, однако, не заметить, что факт платежа 11 процентов под залог недвижимого, чистого от долгов, отличного имения – <…> мне представляется чем-то чудовищным!! <…> я брожу, как во тьме – и знаю только одно: имение моё заложено за какие-то жидовские проценты. Пожалуйста, потрудитесь всё это мне хорошенько растолковать и в исполнение моей просьбы отвечать отдельно на каждый вопрос"(11, 60 – 61).

Однако Кишинский не торопился прояснить ситуацию, и в следующем письме к нему снова находим недоумения Тургенева: "Вы на мои запросы не давали прямого ответа"(11, 69). Всё это не может не вызвать ассоциацию с тёмными финансовыми спекуляциями "жида-ростовщика" Тишки Кишенского в романе Лескова "На ножах".

Нельзя не изумиться деликатности и человеческой порядочности Тургенева. Даже в "чрезвычайной ситуации", когда обнаружились документальные свидетельства против Кишинского, писатель всё ещё боится обидеть управляющего несправедливым подозрением, продолжает быть с ним неизменно корректным и сугубо тактичным. Так, изучив приходно-расходные ведомости, красноречиво свидетельствующие об истинном положении дел, Тургенев адресуется к своему управляющему с прежней искренностью: "Я намерен сообщить Вам все соображения, которые были возбуждены во мне эти<ми> ведомостями, в полной уверенности, что Вы не усмотрите в моей откровенности ничего похожего на недоверие или сомнение; сама эта откровенность обусловливается убеждением, что я имею дело с человеком вполне честным, к которому следует относиться с обычной во мне прямотою. <…> выходит, что расход равняется почти приходу – и, можно сказать, что овчинка не стоит выделки. Обо всём этом необходимо нужно основательно потолковать во время моего приезда в Россию <…> Ещё раз повторяю Вам, что Вы не должны видеть ничего для Вас неприятного в откровенных моих объяснениях"(11, 169 – 170).

По приезде Тургенева в Спасское-Лутовиново летом 1876 года Кишинский произвёл на него совершенно иное впечатление, чем при первом знакомстве в Петербурге в марте 1867 года, когда П.В. Анненков порекомендовал Тургеневу нового управляющего. После первой встречи с Кишинским Тургенев писал Полине Виардо: "Он мне нравится – это человек с энергичным открытым лицом, смотрит прямо в глаза" (6, 166). Теперь от писателя не укрылись лицемерие и неискренность управляющего. Впечатление некой поддельности, ненатуральности создаёт сама его внешность: "Бородач Кишинский только потрясает своей бесконечно густой бородой и выставляет фальшивые зубы – от него толку мало" (11, 282), – пишет Тургенев из Спасского-Лутовинова И.И. Маслову.

В своём "родимом гнезде" (11, 282) писатель, наконец, смог убедиться в справедливости давно распространявшихся толков о злоупотреблениях и мошенничестве его управляющего. К чести Тургенева, не раздумывая, он обратился к решительным мерам: "я вынужден произвести завтра в воскресенье своего рода государственный переворот и свергнуть моего Абдул-Азиза, г-на Кишинского, оказавшегося мошенником, которого я поймал с поличным. <…> если я его ещё оставлю тут, он оберёт меня дочиста" (11, 628 – 629).

В письмах того же периода к П.Ф. Самарину, А.М. Щепкину Тургенев также именует Кишинского "Абдул-Азизом" (11, 292; 294), сравнивая, таким образом, своего управляющего с турецким султаном, расхищавшим государственную казну. Помимо того, восточное имя, отягощённое такими неприглядными историческими ассоциациями, в контексте среднерусского духовного пространства производит впечатление чего-то чуждого, инородного. "Абдул-Азиз" по сути своей чужероден среднерусской усадьбе, расположенной в самом сердце России, и не в состоянии праведно ею управлять.

Согласно официальной версии, реальный Абдул-Азиз покончил с собой, вскрыв себе вены ножницами. В записке к А.М. Щепкину Тургенев говорит, что ему "удалось свергнуть Абдул-Азиза, не прибегая к ножницам" (11, 294).

Упоминание об остром, в данном случае – смертоносном – предмете в реально-историческом контексте вызывает зеркальную литературную ассоциацию опять-таки с романом Лескова, герои которого пребывают друг с другом "на ножах". В частности, о Кишенском сказано, что "долговременная жизнь на ножах отуманила его прозорливость и отучила его от всякой искренности"(9, 457).

Лесковская характеристика литературного персонажа прямо соотносится с реально существовавшим Кишинским, который утратил осторожность и почти в открытую грабил Тургенева. "Надо Вам сказать, – писал Тургенев Ю.П. Вревской, – что я выезжаю из Спасского разорённым человеком, потерявшим более половины своего имущества по милости мерзавца-управляющего, которому я имел глупость слепо довериться; я его прогнал"(11, 295).

Писатель вынужден был не просто уволить "грабителя Кишинского" (11, 300), но и выдать официальную доверенность на его уголовное преследование. В этом документе Тургенев устанавливает список преступлений своего управляющего: "оказалось, что г. Кишинский произвёл разные растраты принадлежащих мне сумм и имуществ, совершил недобросовестные контракты и, вообще, допустил злоупотребления и беспорядки, причинившие мне существенный вред и убытки, обманул, таким образом, вполне данную ему от меня доверенность. Вследствие сего я прошу Вас принять на себя труд преследовать по законам г. Кишинского в порядке гражданского или уголовного судопроизводства" (11, 358 – 359). Было ли возбуждено уголовное дело в отношении Кишинского, до настоящего времени неизвестно.

Кишенский в романе Лескова "На ножах" сумел остаться в тени, уголовному преследованию и суду Божьему подверглись другие его сообщники и жертвы.

Лесковский роман ярко высветил проблемы и болевые точки российской жизни. Явную оппозицию тёмным силам составили любимые герои Лескова, испо­ведующие христианские идеалы любви, милосердия, деятельного добра: правед­ница Александра Ивановна Синтянина, «испанский дворянин» Андрей Подозё­ров, отец Евангел. Как скрытую оппозицию тёмному, безлюбовному, безбожному миру в архитектонике «На ножах» можно рассматри­вать тургеневское творче­ство, которое, по впечатлению М.Е. Салтыкова-Щед­рина, наполняют «прозрачные, будто сотканные из воздуха об­разы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом» [12].