Жил некогда в деревне N один мужик, и звали его Фома Иванович Карудин. Когда по воскресеньям к заутрене звонили, переворачивался он на другой бок и спал дальше. И жена никак не могла уговорить его ходить на службы.

— Бог в душе, и говорить с Ним можно самому, без посредников этих! — говаривал он и твердо стоял на своем.

Но однажды удалось-таки жене уговорить его пойти на службу в честь великого праздника. А было это на Пасху.

В церкви на утренний молебен собралась вся деревня, от мала до велика. Шла служба, церковь озарялась лучами солнца. Они наполняли пространство и отражались от позолоты образов. Народ крестился, кланялся, шептал молитву. А Фома Иваныч, стоя чуть в стороне, оглядывал кланяющихся, попов в золотых накидках, иконы в обрамлении с позолотой и внутренне посмеивался над всей этой «показной глупостию».

— Поди к батюшке на благословение! — подтолкнула его жена, когда люди выстроились в очередь поцеловать крест в руках батюшки.

— Да ну, что за невидаль, — отмахнулся Фома, — что толку в целовании креста и его, батюшки (такого же человека, как я), благословении? Что толку в молитвах? Талдычишь одно и то же, как скороговорку. Вот кабы с Богом можно было как с человеком беседу вести — то другое дело!

— Фу ты, что выдумал! — перекрестилась жена.

А Фома, довольный тем, что имеет свою точку зрения, и искренне убежденный в ее превосходстве над всем тем, что происходило вокруг него, повернулся было с намерением покинуть церковь, как нечто заставило его замереть.

«Готовься, Фома! Явлюсь в ночь на воскресенье в сем же месте. Будешь вопрошать!»

И если бы спросили Фому Иваныча, он не смог бы точно сказать, исходил ли голос изнутри его самого или из-под купола, с неба.

Озираясь, подошел он к батюшке.

— Батюшка, — начал Фома, глядя куда-то вверх, — я сейчас голос слышал.

— Фома Иваныч, о чем ты, родной, говоришь? Чей голос?

— Да Его, Его самого голос, — ответил Фома.

— И что ж Он сказал тебе?

— Да что явится в ночь на воскресенье и говорить со мной будет. Готовься, говорит.

— Да с чего бы это, родной? — удивился батюшка.

— Да я в своей душе грешной помыслил: кабы можно было с Богом говорить, как мы сейчас с вами разговариваем.

Батюшка отправил Фому домой, сказав, что поразмыслит. И придумал батюшка, что раз такое дело, и Фоме Иванычу выпала доля с Господом говорить, то надо хорошенько подготовиться.

— Думаю я, — говорил батюшка, — надо народу объявить, чтобы вопросы задавали, а мы отберем самые важные, и ты их задашь.

На том и порешили. В церкви был установлен ящик, в который все кидали записки с вопросами. А потом, вечером, после всех богослужений, батюшка с Фомой Иванычем опрокидывали его, высыпали записки на пол и начинали их зачитывать, раскладывая в три стопки: «важное», «неважное» и «возможное». Самой большой стопкой оказалось «неважное». Под конец батюшка разозлился, что много глупых вопросов, и решил так:

— Сами придумаем, что спросить.

Они обговорили вопросы, одним из которых был: «Сподобится ли раб Божий (батюшка) перевода в Московскую епархию?»

Шла неделя… Люди подходили к Фоме со своими вопросами. Возгордился Фома, важным себя почувствовал, на других свысока стал смотреть.

Пришло время, вся деревня собралась в церкви и вокруг нее, так как места не хватало. Фома стоял внутри в самом центре, окруженный священниками и послушниками. Батюшка внушал ему, как с Господом говорить, напоминал вопросы.

Из толпы стали выкрикивать: «Спроси то, спроси это!» Батюшка отвлекся на то, чтобы усмирить толпу, а когда вновь вернулся к Фоме, понял — началось. Он вскинул руки, сурово посмотрел на толпу, и все притихли. Только с улицы доносилось еле слышное «Что там? Что там?»

Фома Иваныч преобразился в лице. Батюшка обернулся туда, куда смотрел Фома, но ничего не увидел. Глаза Фомы расширились, челюсть медленно опустилась. Батюшка понял, что Фома видит перед собой нечто, не поддающееся описанию, он видел Самого Господа.

Минута шла за минутой, а Фома все молчал. Батюшка, боясь ненароком навредить, тихим голосом тактично напомнил Фоме Иванычу про вопросы, но тот, кажется, и не слышал. Он замер в благоговении и слезящимися глазами смотрел куда-то вперед и вверх. Щеки его были мокрыми, а нижняя челюсть тряслась.

— Фома Иваныч, спрашивайте! — уже настойчивее сказал батюшка. — Ну, спрашивайте, что же вы?

Внезапно взгляд Фомы Иваныча изменился, заискал что-то, но не нашел. И тут Фома Иваныч ко всеобщему изумлению упал на колени, уткнулся лбом в пол и зарыдал. Зарыдал так неистово и по-детски, что все удивленно замерли. Только слышно было, как Фома Иваныч Карудин взахлеб повторяет слова молитвы, с трудом выговаривая их из-за рыданий, и бьется лбом об пол.

Его тут же подхватили. Батюшка велел отвести Фому к нему в избу «для досмотрения». Так и отволокли его, непрестанно молящегося, то и дело осеняющего себя крестным знамением. В усердности молитвы он так закатывал глаза, что определенно ничего и никого не видел вокруг себя, да и не хотел видеть. Попав в избу, упал ниц перед иконами и более не вставал.

Наутро батюшка не доискался Фомы. В избе его не было. Оповещенный по «сарафанному радио» народ забегал по деревне, но отыскать Фому нигде не могли. Батюшка подумал, что наверняка в церкви молится да челом бьет, ан нет, и там все углы обыскали, а Фому не нашли. Тогда вспомнил батюшка про заброшенную землянку в лесу, куда Фома и другие ребятишки в детстве играть бегали. Пошел туда и видит — точно! Мужик на коленях стоит да лбом к земле припадает, молится.

— В отшельники наш Фома подвизался, — сказал батюшка народу.

— Что ж делать-то? — были испуганные возгласы в толпе.

— Что делать, что делать — еду носить!

На том и оставили Фому Иваныча. Хотя, как сказать «оставили» — бегали к нему то одни, то другие — выведать, чего ж он видел, да и батюшка похаживал, но Фома Иваныч никого не видел, не слышал, одно только земные поклоны отвешивал да непрестанно молился.

Так прошло немало лет, люди его перестали беспокоить, да вот батюшка старый уже, еле ноги волочивший, все говорил:

— Не уйду на тот свет, пока не узнаю, что Фома видывал!

До того тянул, что слег, ходить уже не мог. Лежал в постели и одно только мучился:

— Ну что же он там видел? Оно-то ясно, что Владыку Самого, но что? Как?

А бывало, разозлится да крикнет:

— Вот супостат! Не ему одному, а для всех Господь! А он Его себе, и не делится!

А потом доложили батюшке, что Фома в немощи, ходить не может, ничего не может. И что лежит он у себя дома, его народ перенес. Тут же велел батюшка его к Фоме снести.

— Не отпущу супостата, пока не скажет!

Приволокли батюшку к постели умирающего, усадили в кресло. Фома Иваныч лежал на спине, закатив глаза, и только губы его шевелились в молитве.

— Фома Иваныч, — обратился к нему батюшка. — Фома Иваныч, помилуй старика, расскажи, что видел!

Но Фома будто и не слышал его. Мольбы батюшки начали перерастать в угрозы.

— Фома Иваныч, побойся Бога!

Но Фома Иваныч оставался безучастным и к мольбам, и к угрозам, и к увещеваниям старого батюшки.

Долго сидел батюшка, уже лишь хныча:

— Фома... Фома!..

Стемнело. Батюшка, прикорнувший в кресле, вдруг открыл глаза. Открыл глаза и Фома Иваныч. Взгляды их встретились. Оба уже еле держались в теле.

Решился батюшка в последний раз и, еле шевеля губами, произнес:

— Фома Иваныч, миленький, облегчите душу, скажите... Не для меня, а чтоб люди знали, — бессильно взмолился он.

— Блажен, кто верует, не зная, — ответил Фома Иваныч тихим голосом, и глаза его застыли двумя голубыми стеклышками.

— Эх! — всплеснул батюшка руками да следом отошел.

Так и схоронили их, вместе.

Анастасия Кузьменко

15 апреля 2019 Просмотров: 11 704