"ИСПЫТАНИЕ", "САМОУБИЙСТВО", "КРИВО. ПРЯМО!"... Из рассказов священника Виктора Кузнецова

В который раз старая «Волга», зачихав, стала на дороге.

Мы вновь вышли из машины наружу, под порывы резкого ветра и колкого дождя.

Открыв снова капот капризного автомобиля, в растерянности и неопределённости, немолодой уже священник, благочинный округа, стал в который раз рассматривать, трогать, пригонять провода, внутренние механизмы мотора. Напряженно пытался понять, в чём на сей раз причина того, что опять машина вышла из строя, заглох мотор.

Молодой спутник священника, кутаясь от ветра и дождя, досадливо предложил:

– При такой езде мы никуда не доедем! Она у вас всё время барахлит. Давно продали бы её. Купили бы новую и катались без забот и волнений.

Продолжая напряжённо рассматривать механизмы, отец Михаил в раздумье, ни к кому не обращаясь, произнёс:

– Проблем и хлопот от неё, конечно, много. Всё более трудно решаемых. Что делать?.. То ли уж действительно расстаться с ней? То ли оставить ещё... для укрепления в смирении и терпении?..

что мы едва будем успевать понимать происходящее».

Архимандрит Кирилл (Павлов)

Перед выходом на экраны пасквильной и кощунственной поделки «Матильда», по некоторым храмам благочестивые прихожане собирали подписи под обращением к президенту и патриарху, с просьбой воспрепятствовать святотатству.

На одном из приходов и прихожанка Нина, получив от знакомой распечатку подписных листов, обратилась перед службой к настоятелю за благословением на такое благочестивое дело. Намеревалась пополнить число сотен тысяч православных людей возмущённых провокацией государственного масштаба:

— Батюшка! Благословите помочь в сборе подписей против оскорбляющих память наших святых страстотерпцев.

— Где?! — напрягся, затревожился настоятель.

— У нас в храме. После службы.

Крупный, дородный настоятель неожиданно вперился в неё гневным, мечущим полчища уничтожающих молний взглядом. Долго так казнил её, так что она скорбно, униженно опустила голову, из глаз её потекли крупные, горькие слёзы. Она всё поняла... 

Этого было мало служителю, шипя, чётко, по складам он выдал своё заключение-приговор:

— Шш-ш-штобы я такого здес-с-сс-сь не с-слы-шш-шалл!..

С презрением, резко развернулся и пошёл от неё прочь. В алтарь! Служить Распятому за Истину Богу... 

МУ̀КА 

Валентина с завистью к подругам воскликнула:

— Ой, какие вы счастливые. Вы рыбку есть будете и сметану…

— И творожок, и яйца, — поддразнили её шутливо подруги.

Одна спросила:

— А ты чего?

Валентина грустно протянула:

— Да мне поститься надо, — с тоской продолжила. — Жаль! Мне в воскресенье причащаться надо.

Случайно находившийся невдалеке и слышавший эти речи священник подозвал к себе Валентину и сообщил ей:

— Освобождаю тебя от «му̀ки». Иди, садись и ешь всё подряд.

— Как же?! — удивилась она. — Мне же послезавтра причащаться.

— Ты не будешь причащаться.

— Почему?

— Потому что подготовка к этому великому Таинству для тебя обуза, неприятное страдание.

— Да нет! Это я так сболтнула просто, — начала оправдываться Валентина.

— «Ибо от избытка сердца глаголят уста» (Лк. 6, 45), слышала такое? Оно у тебя заполнено чревоугодием. Переживанием о том, что ты не насытишь себя пищей. Это для тебя — главное, это тебе дороже? Значит, оставайся с этим удовольствием. Живи с ним, а не со Святыми Дарами.

— Я пошутила, Батюшка! — взмолилась Валентина.

— Таких «шуток» я не понимаю и не принимаю, — строго ответил священник. — Ты свой выбор сделала. Твоему чреву милее скоромная пища? Вот иди и вкушай её. Месяц будешь без причастия.

— Месяц?! — в ужасе воскликнула Валентина.

— Да. Побольше напитаешь своё чрево яствами. Покрепче испытаешь чревоугодие и себя. Сделаешь окончательный выбор, что тебе милее. Божья пища или тленная. Душу питающая или бренное тело.

— Батюшка! Простите, я нечаянно сказала, — заканючила Валентина.

— Всё! — отрезал священник. — Игр и шуток, повторяю, с этим не бывает.

Валентин, хлопоча по хозяйству, не раз, и не два взглядывал на ненавистный ему телевизор, который с утра до ночи был включён его болящей матерью. Сколько он просил её заниматься чем-либо другим. И книг разных, и лёгких занятных рукоделий предлагал, она всё отвергала. Дай ей только нажать кнопку пульта и смотреть разную пакость.

Вот и сейчас она с утра вперилась напряжённо, остановившимся взглядом в безконечные «суды»…

Он терпел, но когда она перевела на какой-то фильм, где истеричная парочка начала страстно рвать друг на друге одежды, он не выдержал, взмолился:

— Ну, мам! Остановись!..

В ответ, как всегда – зловещее молчание.

— Это очень вредно. Давай выключим.

Ответом опять было не обещающее ничего доброго молчание.

Тогда сын взял лежащий около неё пульт и выключил.

Мать возмущённо вскрикнула:

— Ты что?! Что сделал?!!

— Выключил.

— Зачем?

— Затем, что там мерзость, которая тебя убивает.

— Я тебя просила?

— Нет.

— Так почему ты выключил?

— Я забочусь о твоей душе.

— Это не твоё дело.

— И моё, как заботливого сына и верующего христианина, не могущего видеть гибель ближнего. Это же подлинное самоубийство. Причём главного — души.

Мать гневно приказывает сыну:

— Включи!

— Нет.

— Я сказала, включи!..

— Надо тебе губить себя, сама это делай, я помогать в этом тебе не буду.

— Ах, так?! — вскрикнула она от безсильной досады и бросила в сына лежавшую рядом у постели чайную ложку.

Вот как силён телевизионный бес.

Много недоделок оставалось в храме. Пол неровный, плохо прибиты были плинтусы... С большим упорством, приходилось убеждать рабочих делать аккуратней, по правилам, а где-то и с большой тратой нервов заставлять их переделывать. И это уже стало «нормой». Отец Василий уже не удивлялся тому, что толковые мастера, делающие правильно, как надо у других заказчиков, почему то, когда брались работать в церкви, будто кто-то их подменял. Делали с неудовольствием, плохо. Особенно огорчило священника, как рабочие поставили присланные ему благодетелем из мебельной фирмы готовые, с любовью сделанные и запакованные распашные входные двери в церковь.

Отец Василий пригляделся.

– А это что такое? – поразился он. – Посмотрите, как криво вы их установили.

– Прямо, – уверенно ответил плотник.

– Где же прямо? Вы разве не видите, что они стоят косо, по отношению друг к другу.

– Прямо, – подошёл и поддержал «коллегу» напарник.

– Вы же профессионалы?! – ужаснулся священник. – Я, дилетант, без рулетки и то вижу – криво.

– Прямо!.. – упрямо поддержали первых ещё трое подоспевших плотника.

– Хорошо, – устало предложил священник. – Дайте мне, пожалуйста, рулетку.

Нехотя, волокитя, но всё-таки дали работники рулетку.

Священник стал на колени и начал мерить расстояние от внешней двери храма, до новых, только что установленных деревянных дверей. Находящиеся всего в метре от уличных, железных дверей.

Священник приложил рулетку между уличными и новыми дверями. Вначале к правой стене, потом к левой, к которым были прикреплены двери. Разница составила – двенадцать сантиметров!!!..

Отец Василий молча показал «мастерам» один и второй размер.

– Да ну! Не может быть! – решительно опроверг священника первый плотник. – Не может быть!

Промерил, встал, молчит.

– Дай-ка я сам, – уловив неприятный поворот событий, вырвал у него рулетку тот, что был постарше. Нехотя встал на колени и стал измерять. Протянул металлическую полосу рулетки у одного и у другого края дверей, в проёме между ними. Встал, но в отличии от первого не стесняясь соврал:

– Ну и что? Всего около пяти сантиметров... Это – ерунда, на такую ширину это в допуске...

Ещё полчаса пришлось священнику опровергать этот «допуск» и переламывать твёрдую настырность, нежелание рабочих переделать плохо, халтурно сделанное.

Новые двери, к тому же были ещё капитально не закреплены. Слава Богу, успел углядеть отец Василий этот изъян. Нехотя, не отказывая себе и в матерщине, горе-работники поправили как надо всего за семь минут, а спорили, рвали себе горло и нервы священнику по этому поводу – более часа...

Заболел после этого отец Василий, и долго не мог вести никакие новые работы.

Вот как ныне «работают» в церкви, не безплатно, за деньги (!), свои же родные мужики! А ведь все – крещёные, называют себя, бьют в грудь – «православными».

Что же с нами происходит?

Двое парней решили испытать знакомых девушек. 

— Для интереса, — предложил первый, что повыше.

— А! Кастинг устроим?! — поддержал с восторгом второй.

— Терпеть не могу новомодные словечки, — поморщился первый и исправил. — Просто опрос, испытание, конкурс, намного лучше звучит.

— Ладно, согласен, — оборвал его, поторопил второй,. — Давай!

Сначала спросили самую видную девицу. Первый парень задал ей вопрос: 

 — Кем ты хочешь стать?

Размалёванная модница возмутилась самому вопросу: 

— Как это кем? Конечно моделью, или известной артисткой.

Второй, шустрый паренёк, похвалил её: 

— Правильно, молодец! Надо напролом жизнь брать! 

Чмокнул девицу в ярко накрашенные губы. 

Спросили другую девицу. Та не сразу, но охотно ответила: 

— Как многие сейчас. Хочу получить диплом, хорошо устроиться, сделать карьеру. Обустроить быт, большую квартиру, машину... иметь полный комфорт.

Второй немного поморщился, одобрил: 

 — Ничего, правильно, многие этого добиваются. 

Спросили третью. 

Та долго молчала, потом тихо, смущаясь, ответила: 

— Мамой хочу быть… 

Покраснев от смущения, пояснила: 

— Деток хочу. Заботиться о них, воспитывать. За мужем ухаживать. Чтобы дома было радостно и светло…

— О! Скукотища какая! — замахал руками второй парень, засмеялся и передразнил. — Горшки, ползунки, сопельки, погуляшки с колясочкой… Все дни у плиты на кухне… Не-ет! Это не жизнь! Это полный атас!.. 

 Первый и в этот раз ничего не сказал. Только через день сделал предложение третьей девушке, а через месяц они обвенчались. 

Покрутился второй с той, что «интересной» показалась, но не долго, недельки на две хватило. Быстро надоели друг другу. 

У первого уже четвёртый ребёночек растёт. Мир и добро у них в доме.

Второй же бедолага, уже облысел, поистаскался, а продолжает искать яркое и необыкновенное. То шум, веселье у него. То драки, да лечение по больницам, от такой беспорядочной жизни. Жаль, это тупик, из него нет выхода.

В СИЗО в одну из камер поместили смиренного, неповинного человека. 

На следующий день старший надзиратель спрашивает охранника: 

— Как новенький? 

— Тише воды, ниже травы. Все время молится. 

— Что ?! Я покажу этому богомолу!.. Сегодня же вселю к нему буйного. Он ему такую молитву устроит, что «мама не горюй».

Через три дня старший опять спросил рядового: 

— Как они? Задал перцу этому церковнику, тот лихой парень? 

— Нет 

— Это почему?! — взъярился старший. 

— Они теперь вместе оба молятся. 

— Что-о?! А ты куда смотришь? В карцер вас всех надо отправить! 

Чуть отдышавшись, старший пригрозил : 

— Я эту «малину» все равно порушу! У меня появился такой ворюга, погромщик. Мат-перемат сплошной от него. Он им даст!..

Через несколько дней старший надзиратель подозвал к себе снова рядового, и спросил с любопытством:

— Ну, что обломал молельщиков тот уголовник? 

— Да, всё время там шум, крики, матерщина. 

— Хорошо!.. Вот так! Дадим им жару! «Опиум народа», понимаешь...

Через неделю, снова заявился начальник. Предвкушая приятное для себя, спросил о заключённых. Охранник безхитростно доложил:

— Тихо там стало.

— Почему? Что они там делают? 

— Снова все молятся. 

— Как так?! — взревел начальник. 

— Не удалось их «обломать», — развёл руками подчинённый и доложил. — Вместе теперь, втроём молятся.

—Да что же это за напасть такая?! — взвыл и шарахнул по стене кулачищем старший надзиратель. Тут же стал махать ушибленной рукой, с болью и стоном пригрозил: 

— Всё!! Завтра же! Все четверо, с тобой вместе, в карцер пойдёте. Там запоёте по-другому… 

— Воспоёте, — поправил его рядовой надзиратель. — Молитвы же — поют.

 — Я тебе, «учёный»!.. — замахнулся на него старший, но тут же сморщился, схватился здоровой рукой за ушибленную, и заковылял по коридору.

 Вечером его ударил инсульт…

Похвалился знакомый, что в детстве и юности много стихов знал наизусть. Захотелось послушать хорошие стихи, и я попросил его вспомнить что-нибудь.

Без напряжения, он тут же выпалил одно из них. Оно оказалось пошловатым. Я в недоумении прошу:

— А ещё?

Он произносит другое стихотворение, ещё грубее и пошлее. Прошу его в надежде:

— Вы же с девушками ходили. Хотели понравиться, читали им наверное какие-нибудь красивые, романтические стихи.

— Читал.

— Вот, что-нибудь из этого и прочтите.

На минуту он сосредоточился, но тут же извинился:

— Вспомнилось одно, но оно тоже, не очень… Но вот это, наверное можно.

Начинает читать. Да, оно поприличней прежних, но всё равно со скабрезностями и грубыми выражениями. 

Я в недоумении.

— Вы же говорили, что знали много стихов, а получается, что заучивали и читали знакомым только непристойные?

Он возмущённо машет руками:

— Да что вы! Конечно же нет. Это так… попутно запомнил, а в основном классику читал.

— Так почему вы не можете ни одного хорошего вспомнить?

— В голову лезут, вспоминаются почему-то только эти, плохие.

— Ни одного благородного, возвышенного?

— Нет, — сам удивляется чтец. — Столько знал и всё вылетело. Один этот мусор остался.

— Попытайтесь, — прошу его.

Он долго, сосредоточенно пытается, потом обречённо признаётся:

— Не могу! Ни одного. Одна пакость в голову лезет.

— Страшновато…

— Что?

— Как силён бес!

— Да, уж… — соглашается он.

— Вот так и с исповедью. Не запишет человек свой важный грех, понадеется на память, и всё, ни за что не вспомнит и не очистится от него на исповеди. Благое — легко бес стирает, если не следить за собой, не очищать, не удалять из себя пакостное…

Подумав, добавляю:

— Ещё вот какой совет. Надо беречься от всего злого в себе. Повнимательней следите за своими мыслями. Стерегите их, чтобы никакая тьма не проникала. Один из способов спасения, который старцы советуют нам — это не делать зла. Если не можешь делать добро, то спасайся тем, что не делай зла. Вот у тебя есть такая возможность сотво­рить зло, а ты его не сделал — это тоже под­виг. Мог прегрешить, но не прегрешил, мог сделать зло, но не сделал. «Удерживаться в последние вре­мена от зла будет настолько тяжело, что подобный подвиг справедливо будет при­равниваться к мученичеству», — говорят святые отцы.

(Архиеп. Серафим (Соболев). 

Прибыл как-то в наши края иеродиакон одного из северных монастырей. Звали его отец Никон. Был он знаком благочинному, почему и приехал сюда.

У него была проблема со здоровьем. Было ему 43 года, но он был сильно изношен трудами, исполнением тяжёлых, монастырских послушаний. На севере известно — легко не живут. Вот и дошёл он в физическом своём состоянии до того, что врачи категорически запретили ему находиться в тех широтах и настоятельно потребовали перебраться в южные области. Вот и вынужден он был расстаться с родной братией монастыря, с кем делил труды и бдения более десятка лет.

Далеко в южные края он не уехал, а прибыл к нам, в среднюю часть Центральной России. 

Открытый, деятельный, жизнерадостный, он и здесь быстро пришёлся «ко двору». Стал своим среди священства, причта и прихожан. Служить с ним было легко и радостно. Службу он знал хорошо. 

Одно только огорчало нас, сослуживающих с ним. Перед Причастием он отходил в сторону и, таясь, вынимал изо рта искусственные челюсти с зубами. Возникало резкое чувство несоответствия нашего благополучия и его понесённых трудов и страданий. Оно переходило в острое сочувствие, сострадание о его серьёзных недугах, выбивало нас из собранности перед причастием святых Даров. Напоминало нам о его бедах, отстраняло на короткий миг, от нашего благополучия. Скрывая и отводя глаза, мы всё делали, чтобы по возможности не обращать наше внимание к нему, дабы он не огорчался. Тем не менее, никуда в эти моменты уйти было нельзя. Радость Причастия омрачалась, от безсильной нашей жалости к нему, ещё молодому, крепкому с виду мужчине, так вот страдающему. 

После причастия и запивки, иеродиакон Никон также отстранившись, чтобы не смущать нас, снова вставлял в рот себе искусственные челюсти. Старческий страшный провал беззубого лица его, снова приобретал прежний здоровый вид. 

Это неудобство быстро проходило, с улыбкой, он умел восстанавливать общую радостную атмосферу. Служба шла дальше, к ликующему благодарению Бога, завершению службы. 

Учитывая большой духовный опыт, возраст и знание служб иеродиакона, благочинный отправил рекомендацию на него архиерею и вскоре он стал иеромонахом, получил свой приход. С большим удовольствием уехал он настоятельствовать в восстановленную церковь большого села с благостным названием Отрада. 

Каждый настоятель, тем более только что назначенный, занят полностью приходом. Даже если тот благополучен. Службы, текущий ремонт, требы, навалившиеся отчёты, окормление прихожан вверенной ему округи из нескольких деревень, поглощают настоятеля без остатка. 

Время от времени он, как и другие священники, приезжал в «головной» храм, благочинного. Кроме того были ежемесячные собрания, общее служение всего священства благочиния. После чего, устраивалось короткое совещание с сообщениями старшего священника, отчётами от каждого прихода. Собиранием денежных сборов по архиерейскому указанию. 

С течением времени, на собраниях, при поездках в областной город, случайных встречах... стала мне вкрадываться тревога за отца Никона. Уж больно радостный он стал, благополучный! Недуг иеромонаха исчез, сменившись розовощёкой весёлостью. Одеваться он начал изысканно, был окружён женским восторженным обществом. Куда делся монах? Тем более с сурового северного монастыря, да ещё с сильно подорванным здоровьем?.. 

Знакома нам многим опасная трясина, которая легко может образовыватся и поглотить священника на удалённых, обезпеченных приходах. Где службы, если нет среди недели больших праздников, всего лишь две, воскресные. Спи, отдыхай, разьезжай, ублажайся в имениях богатых спонсоров… 

Проходило время, всё оставалось прежним. Во мне уже утвердилось грустное убеждение, вот и ещё один иеромонах погряз, утонул. Много таких теперь… Был я, как и мой Старец духовник, и остаюсь, противником назначения монахов на постоянное служение, оторванность от монастырских послушаний, или хотя бы при храме большого города, с клиром нескольких священников, под настоятельством владыки или маститого, пожилого протоиерея, но не настоятельствовать на отдельных приходах. Монах должен быть — в монастыре. И в Троице – Сергиевой Лавре заведено, может иеромонах поочерёдно, на месяц и более командироваться для служения в тот или иной приход, где некому служить, но на время. Постоянное же его местопребывания, приписанность — монастырь. Сам «кум королю», монах не должен быть. Иначе он, как правило, духовно угасает, разбалтывается. Свободный, безотчётный распорядок не должен быть у монаха. Самому держать необходимый тонус, духовное напряжение, строгий режим — очень трудно. Тем более, что ну̀жды вверенного тебе населения, частые выезды по их просьбам, таят в себе опасность хаотического образа жизни. Совместить его с постоянным сосредоточением в себе, очень трудно, часто и невозможно. Я уже не говорю про множество искушений, обступающих священника со всех сторон на приходе. Да и льстивые бабушки помогут возомнить о себе невесть что... А ещё восторженные дамочки! И семейному священнику удержаться нелегко, а не то, что одинокому…

Прошло три года. 

Через довольно непродолжительное время, я был посрамлён.

Сказано же: «Не судите, да не судимы будете!». (Мф. 7,1). В очередной раз убеждаешься в этом. Когда я — «строгий судья» отца Никона, совсем уже «зачеркнул» его как монаха, перестал вовсе им интересоваться, даже избегал его, вдруг слышу: 

— Уехал отец Никон! 

По своей греховности в своём порочном «праве» судьи, подумал, что тот полетел ещё повыше, к комфортному и лёгкому существованию, спрашиваю: 

— И куда же он направился? 

— Обратно на Север. В свой монастырь. 

— Как?! — будто громом поразило меня. — Ему же врачи запретили под страхом смерти, там быть!

— Уехал. Не смог здесь на вольных, да сытых харчах сидеть. 

— Так он же там скоро умрёт! — опять ужаснулся я. 

— Да, он так и сказал: «Уезжаю умирать…»

Долго находился я оглушённым этой новостью. 

Потом это сменилось восхищением и благодарностью к тому, Кто преподал мне поучительный урок. 

С благодарением к иеромонаху, отцу Никону, и Богу, даровавшему ему большую силу воли, а нам высокий пример, в восторге я воскликнул:

— Слава Тебе Господи!.. Вот это — поступок верного Твоего служителя!..

(А. Ребров).

Благодатное время конца июля. Северная Карелия. 

Опытная группа водных туристов, нагружённых снаряжением для сплава по река̀м, добралась до заветной цели. 

Один в группе был из новеньких. Присели перевести дух.

Позади транспортные хлопоты. Ехали на поезде, перегружались на грузовик, ночевали в рыбацком селении. Снова загружали тяжёлый груз на вездеход. И вот под вечер у озера окончательно выгрузились. Решили чуть отдохнуть, перед тем как разбить палатки, поесть и приготовиться к ночлегу… Завтра надо будет на большой воде установить два больших катамарана. Загрузить их вещами и поплыть по знакомому маршруту.

Тихий, ласковый вечер. Всё притихло, нет даже ряби предзакатной на янтарной воде. Только время от времени зеркало водной глади прочертит то тут, то там, разной величины рыба. Не особо донимают и комары, ветерок отгоняет. Блаженство!..

Тот, что новенький поохав, повздыхав, выдал массу восторженных слов в адрес природы. Перешёл на восхитительные рулады о местных жителях.

Какое-то время послушав его, старший в группе остановил: 

— Хватит парень. На этом давай остановимся. Тут не всё так просто. Восторги твои сразу прекратятся, как узнаешь, сколько они с нас содрали. Обходительность эта держится на большом куше, который можно сорвать. Она моментально обратится в свирепую жестокость, когда окажется, что у тебя денег мало, или пропали. Потерял, перевернулся в воде, нечем расплатиться за их «доброту».

Все молчали. 

Вечер перестал быть ласковым и золотым. Закат окрасил всё в кроваво-красный отблеск . Вода стала чернильного цвета. Ветер вздул на ней хищные буруны… 

Старший тихо, едва слышно, проговорил: 

— «Не всё то золото, что блестит». Говорит народная мудрость. 

Ещё, помолчав, добавил: 

— Ты историю лучше почитай. Сколько святых эти местные лопари поубивали за то, что их просветить сюда, светом христианской веры пришли. И недавняя история тоже печальная. Почитай книгу Михаила Бойкова. Как в 20—40-х годах, сбежавших из лагерей узников в лесах отлавливали эти «добрые местные». Ходили на охоту не за зверем, а за человеком. Измождёнными узниками, замученными насилием палачей, тысячами невинно убиваемыми властью. 

Почему они это делали? А потому что, за добытую белку они получали два рубля, за убитого беглеца — двадцать пять рублей! А за живого, приведённого в лагерь к живодёрам-чекистам, аж пятьдесят рублей!.. Тогда, это были огромаднейшие деньжищи! Вот такие брат, «добрые» охотнички и рыбачки. 

Прошлое нельзя забывать. Дай им сейчас такую же таксу, многие снова пойдут на охоту за человеком. Ради барыша…

Установилась тяжёлая тишина. Многие вспомнили книги, фильмы про ГУЛАГ. Страшные жертвы жестокости ЧК и НКВДэшников. 

Будто бдительная птица, старший встряхнулся: 

— Всё, братцы, заболтались мы. Скоро совсем стемнеет. Быстро ставим палатки, разводим костёр. Завтра нелёгкий день…

По его команде все быстро поднялись и споро, деловито начали приготовления к тёмной, холодной ночи.

Усердно поработав у могилы матери, Борис Алексеевич устало плёлся на остановку автобуса. Многое без суеты успел он сделать, не смотря на свои семь десятков годочков.

 Панихиду прочитал. Вымахавшие за месяц сорняки повырывал. Крест и оградку от облупившейся краски очистил. Цветы посадил.

Вечерело. Прятное июньское солнце зашло за лес и уже не пекло.

 Народу на автобусной остановке собралось немало, но ему, отодвинув сумку, уступили место две приятные женщины.

 Устало присев, Борис Алексеевич чуть придя в себя, стал со вниманием оглядывать рядом стоящих.

 Подошёл пожилой, лет под восемьдесят, на удивление живой, говорливый. Он был с молодым, лет семнадцати, уже обрюзгшим, вероятно у компьютера и от фастфудов, парнем. Наверное, внуком.

 На голубой футболке паренька, Борис Алексеевич увидел знакомое всем лицо Путина. А чуть ниже была бодряческая фраза: «Своих не бросаем!». В одуревшем от жары Крыму, и спекулянты на Красной площади в Москве, так и вовсе изображают эту персону в пилотке и форме офицера-подводника.

 Не выдержал Борис Алексеевич, выругался: 

— Тьфу! Наваждение какое-то вражье!..

Обратился к откормленному пареньку с просьбой: 

— Миленький! Ну, зачем ты надел эту пакость? Сними её не позорься… 

— А что такое? — встревожилась одна из рядом сидящих женщин. 

— Да он, этот на майке, давно сдал всех нас! А мы вот футболки такие носим! Позор!

— Почему вы так решили? Это ваше личное мнение и оставьте его при себе, — взъярился за внука молодящийся старичок. 

— Какое «моё»? Он не меня, а миллионы пенсионеров сейчас под футбольный шумок, сдал. Год назад на четырёхчасовой трепологии клялся: «Пока я президент — повышения пенсионного возраста не будет!» А сам? На днях подписал указ о повышении пенсионного возраста. Как же можно так врать прилюдно?

— Он может тут не при чём, — начал свою известную многим антимонию добровольный адвокат. 

— Да, конечно… Слыхали мы про такое «не знает», а чего же тогда подписывает? — усмехнулась одна из женщин.

 Но другая по-комсомольски, как с трибуны, стала тоже защищать властителя. Заговорила о том, как ему трудно во всём разобраться. У него столько забот и хлопот… 

— Зачем же он тогда в это кресло по четвёртому разу залез? — спросила у неё женщина. На это она не могла ответить, но стала говорить о большой ответственности, лежащей на руководителе страны. 

— Какая ответственность? — не выдержал хотевший уклониться от пустого, ненужного, возникшего по его причине спора Борис Алексеевич. — То он говорит перед телекамерами всего мира, что не знает, не ведает, что там за «зелёные человечки» с автоматами в Крыму. То вдруг через два-три месяца опять же перед журналистами хвастается. «Да, это мы! По нашему указанию военнослужащие вошли в Крым»! Это что такое? Стыдобища!

— Значит так надо было, — многозначительно заявил старичок- адвокат. — Мы же не знаем всех обстоятельств...

— А чего там знать? Врать не надо, вот и всё! — возразила ему женщина.

Но другая, вновь воспротивилась ей: 

— Это у нас всё просто. А там нет! Там сложно.

— Рапортуют: «Мы идём на улучшение. На подъём!» И цифры липовые подготавливают. Во всём у них ложь. Как с этой пенсией, — продолжает возмущаться первая женщина.

 Старичок и вторая женщина разом набросились на неё.

 Борис Алексеевич не стал снова встревать в безполезный спор. Выждав когда все остановились, замолчали, подвёл черту:

— Вот пока мы такие майки, с нашими безсовестными обманщиками носить будем. Защищать беззаконных и наглых лгунов, — у нас ничего хорошего не будет. Будет только всё хуже и хуже. Заслуживаем такое. И поделом нам!..

После службы, убралась в церкви Александра и устало пошла домой. Годы дают о себе знать. Да и дел дома тоже невпроворот.

Подошла к временной, наскоро установленной ограде из жердей вокруг церкви. А там с той стороны у дороги, руки в боки, властной хозяйкой стояла Людмила. Она сразу накинулась на бабу Саню: 

— Чё это вы тут заборы понаставили?! 

— Разве это забор? Так, небольшое ограждение, — с примиряющей улыбкой ответствовала Александра. 

— Ну, и зачем вы его понастроили? 

— Чтобы немного порядок навести в Божьем, заброшенном месте. 

— Так это не ваше место, — воинственно приподняла подбородок Людмила… 

— Ты ошибаешься, Люда. Там вот церковный дом был, а при нём церковно-приходская школа ещё до революции была. Потом и советскую школу там поместили. А там вон часовня для крестин и отпеваний стояла. Это всё испокон веков церковным было. Даже больше. Там, где ваш дом и участок, и у Чириных, и Юковых — всё это церковной землёй было. А там вон, дом для священников был.

— Врёшь ты всё! — огрызнулась Людмила. — Захапали нашу землю. Мы здесь всегда играли, а зимой на санках катались. 

— Да, и по вечерам пьянствовали, песни похабные пели, да блудили по кустам. 

— Ну, и чё?! — хохотнула Людмила. — Весело было! А вы всё испортили. 

— Не испортили, а маленько порядок навели, на Божьем месте. Тут ведь до советской власти кладбище было. А вы на нём плохими делами занимались... 

— Зачем она, церковь то? — опять задиристо заявила Людмила. — Чтобы поп вас, старух, обирал?! 

— Уж так он нас, нищих, обобрал! — засмеялась баба Саня. — Нас всего-то трое ходит сюда одиноких. Батюшка, что есть сил, средства добывает, большими трудами, чтобы за электричество, налоги заплатить. Масло, ладан, книги служебные, иконы для служб закупить, да нам ещё помогает. Стройматериалы достаёт, опять же, для того, чтобы как то поправить, разорённое здесь. Грех на него так наговаривать. 

— Да ладно! Все попы — паразиты! 

— Конечно, нашему отцу Василию так «плохо» то в столице жилось, в начальниках быть, — не выдержала, посмеялась Александра, чтобы хоть немного сбить собеседницу. Но та ни в какую: 

— Вот пусть и уезжает отсюда обратно, не мешает нам!.. Не нужна нам церковь! 

Александра сразу оставила свой примирительный тон. 

— Снова чтобы в церкви клуб с танцульками, да кинокомедии крутить?! Или как у нас было. Деды и бабки наши, в прошлые года, скотный двор там устроили. До сих пор навоз весь вычистить и выветрить не можем. 

— Ну и что?

— А то! Двухэтажное каменное здание церковно-приходской школы, помнишь? Потом при коммунистах там и родителей наших, нас в начальных классах учили. А когда распродавать всё народное стали, отец твой за пару бутылок у председателя школу «купил». Разобрали и себе дом, вон какой отгрохали. 

— Правильно! На пользу пошло! 

— И кладбище здесь растащили. Памятники каменные, плиты с могил своих дедов тоже уволокли. Под многими домами и сараями они в фундаменте лежат. Батюшка что есть сил отмаливает эти страшные грехи… За это Бог много бед попустил нам, а ты совсем нашей погибели хочешь?.. 

— Да не нужен нам ваш Бог! Без него неплохо жили… 

— А ну, остановись! — прервала её баба Саня. — Меня как хочешь, ругай, а Бога не смей!.. 

— Испугала!.. — вызывающе захохотала страшным голосом Людмила. 

— Люда, не греши. Беду себе большую накликаешь… Бог поругаем не бывает… — предупредила тихо, но строго Александра. 

На том и разошлись. 

Пошла Людмила, здоровая, сорокалетняя баба, к шумным гостям своим. Подчёркнуто твёрдо, пятками вперёд, как ходят желающие показать свою непререкаемую правоту. Зачем мол, ей Бог? За что ей Его благодарить? И без Него у них всё «в норме». Чин-чинарём! Мать ещё крепкая, сама со всем управляется здесь. Они в большом подмосковном городе живут, со всеми удобствами. Муж здоровяк, служит в охране кого-то из «крутых». Сыну семнадцать лет уже. Ну и пусть, что без особых устремлений, зато тоже весёлый и здоровый. Забот особых нет. Приезжают они сюда, к её матери по выходным. Винцо, шашлычки, шумные компании, купанье, загорание… и прочие удовольствия. Чего ещё надо? Всё сами добывают, обеспечены. И при чём тут Бог?! Без Него им вполне способно, хорошо…

Шла победительницей Людмила. От дома, завидев её, звали уже, кричали и свистели ей гости. Она побежала к ним.

Прошёл год после того неприятного разговора. Людмила ещё больше разжигалась, обзывала при встрече бабушку Саню, священника и других прихожанок, весь «опиум народа», как учил тот, чья шкурка почти сто лет валяется у Кремля. Пить и сквернословить в доме их стали больше. Особенно сама Людмила. 

Аукнулось ей, за её непотребства. Беда пришла с неожиданной стороны.

Как-то резвясь на речке с друзьями и подругами, высокорослый сын её сиганул с высокого берега в реку. Не рассчитал. Там мелко было. Ударился головой о дно. Раскрошил себе три шейных позвонка и парализовало его. Лежит теперь неподвижно. 

Вот когда хлебанула горюшка Людмила. Про вино, похабные песенки, горлопанство… забыла, не до этого стало. Особенно, когда мужу наскучили их заботы и он ушёл. Тогда стала хлебать она невзгоды большими ложками… 

Жалела, не злорадствовала баба Саня о горе её. Не помнила зла. Молилась за неё и сына её болящего. Отца Василия просила. Он тоже молился о них. На ектениях и молебнах поминал «страждущую» и тяжко болящего сына её, прикованного к постели. Но как то в беседе поделился: 

— Резкого изменения и улучшения не получится, до тех пор, пока Людмила сама не дойдёт, не обратится к Богу с покаянием и просьбой о помощи. Долго, основательно вымокшее зажечь очень трудно. Надо, чтобы оно через пламенное покаяние обсохло, стало восприимчивым для горения, мольбе о помощи…Спасение, без личного, деятельного участия — невозможно.

Согласилась с ним Александра, кивнула, благословилась и пошла к своему дому. На ходу молясь и одновременно ужасаясь: 

— Вот как Бога то обижать и дом Его, Церковь, служителей поносить… Правильно говорят, что Он поругаем не бывает… Страх Божий — нельзя терять никогда, никому… Это главная необходимость! Без этого и у больших вельмож, какие только замки не разваливались, империи целые рушились...

Как-то прислуживающая в церкви пожаловалась священнику, что когда она остаётся одна в храме, приводить всё в порядок, то часто приходит соседка из их посёлка и начинает бубнить плохое про всех и даже про него, священника.

— А ты что? — спеша на требы, спросил настоятель.

Всегда добрая и покладистая, она пожала плечами: 

— А что я ей скажу? В церкви вроде бы ругаться не положено…

— Положено! — возвысив голос, ответил священник. — Везде, бесам нужно давать отпор. У нас, на земле, Церковь — воинствующая. Сражается с падшим миром и духами злобы поднебесной. 

— Что, прямо ругаться с ней здесь?.. — растерянно спросила помощница.

— Не ругаться, а окорот давать таким. Прерывать такие негожие речи. Тем более — в храме, доме Божием! Он должен быть царством мира и добра, а не склок и злобы. Так что давай, повоюй и ты, не всё же за моими плечами прятаться. 

— Человек же обидится... 

— Ну и пусть! В другой раз неповадно будет сплетнями заниматься. 

Помощница некоторое время молчала. Потом согласилась:

— Попробую, не знаю, как получится…

— Попробуй! Не пожалеешь. Кроме того ты, как человек церковный, обязана соблюдать порядок не только внешний, но ещё более — благочестия. Чтобы в храме одна молитва была, добро и любовь. Ради этого мы и приходим сюда, служим. А зло, как грязь занесённую с улицы, выметать надо и выбрасывать. «Добренькой» не всегда и не со всеми нужно быть. 

Прислуживающая, немного помолчала, решаясь. Затем шагнула к священнику, протянула сложенные руки и попросила:

— Благословите, батюшка.

— Вот так, правильно, — улыбаясь, одобрил её священник, и широким взмахом наложив на неё крестное знамение, произнес: 

— Бог, благословит тебя на крепкое стояние и на брань с врагами, на защиту веры нашей.

(архиеп.Аверкий (Кедров)

      

Рядом с собой Фёдор заметил двух подростков. Один другого просил:

— Дай мне твой ноутбук, на день всего. Мне диски надо пересмотреть. Что к чему — не разберёшься.

Приятель молчит:

— Что ты, жидишься дать?

Владелец ноутбука продолжает молчать.

— Вот! Ты и показал сейчас, какой ты «друг»!

— Да не жидюсь я! — не вытерпел, взорвался хозяин ноутбука. — Мать ругаться будет.

— Причём здесь твоя мать?

— Притом, спросит: «А где ноутбук твой?..». И что я скажу?..

Конечно, это была лукавая отговорка, но для Фёдора это было поучительным уроком. Он вспомнил и укорил себя:

«Так вот и я, как этот паренёк. Делаю порой по такому же принципу: «Ни себе, ни людям». Бывает, к примеру, появляется что-то лишнее. Отдай нуждающимся! Нет. Доведу до того, что испортится или негодным станет. И так во всём. Так и преследуют самооправдание да скупость. Жадничаю, необдуманно хватаюсь за всё, что придётся. Не успеваю, не доделываю или теряю интерес, потом только отдаю другим, — размышлял с горечью Фёдор. — Хорошо, что Господь, через этих ребят показал мне всю отвратительность жадности, ненужной и глупой скупости: «Авось, пригодится…»

+ + +

Преподобный Иустин (Попович) го­ворил, что любовь к человеку без любви к Богу — это себялюбие, а любовь к Богу без любви к человеку - самообман. Пото­му что любовь к ближнему необходима и в семейной жизни, и в монашеской, ибо без любви невозможно достигнуть идеала христианской жизни, к которому призва­ны монахи. Один из афонских подвиж­ников ещё в 1989 г. сказал замечатель­ные слова паломнику: «Запомни, грядут времена, когда только любовь спасёт нас. Учись растить в себе любовь, всё осталь­ное грех, хуже смерти. Мы пропадём без любви, пропадём».

Заботливый муж врача участковой поликлиники, которая давно уже должна находиться на пенсии, не успел сходить в магазин и приготовить ужин. Переживает, что она придёт, как всегда очень усталой после приёма, и долгого обхода больных, извиняется перед ней: 

— Прости, Верочка! Не успел, закопался. Прости. Ничего не приготовил для тебя… 

Она притомившаяся, утешает его: 

— Ничего страшного, как-нибудь обойдёмся. Не расстраивайся. 

— Как же? Ты устала. Голодная. 

— Это — не главное. Не переживай, Сейчас что-нибудь поищем.

 Вдвоём они стали искать съестное. И нашли!.. Завалявшуюся банку бычков в томате!..

С радостью и весельем съели с хлебом содержимое банки.

Вкуснее ничего в жизни не едали!..