"НАСОВСЕМ", "ПОКУПКА", "ПОСЛАННЫЙ"... Из рассказов священника Виктора Кузнецова

Отец Сергий остановил учащегося Воскресной школы, спросил его:

—  Сколько ты учишься здесь?

—  Уже два года,  — гордо ответил подросток.

—  Ну и как?

—  Интересно.

—  А кроме интереса, есть что? Складывается в тебе единая картина?

—  Какая?

—  Целостного понимания мира, истории Церкви…

—  Да.

—  И как ты видишь теперь жизнь человека?

Подросток вытянувшись, будто отвечая педагогу у доски, поделился:

—  Человек двусоставен. Он состоит из духовного и телесного. Тело — смертно, душа — безсмертна. Тело умирает и возвращается в землю. Душа же человека улетает и живёт вечно.

—  Молодец! Кратко и содержательно ответил, — похвалил священник ученика. Решил ещё его испытать, спросил. – А все души, у всех людей одинаковые?

—  Нет, — с готовностью и со знанием ответил учащийся. — Все разные. Одни — хорошие, другие — грешные. 

—  Чем они отличаются? Как их различить?

—  По делам людей, их поступкам.

—  Правильно. Ты уже сказал, что душа — безсмертна. После смерти человека, душа его изменится? Получит свою особую, или общую со всеми другими участь?

—  Какой она умчится туда, в вечность, такое назначение там и получит. Всё зависит от этой жизни, как жил человек здесь на земле. Лариса Евгеньевна нам для примера говорила, что если лев будет вести себя как заяц, то так и останется навсегда зайцем. А у нас более важная задача. Ведь наша душа и после смерти останется, насовсем с нами. Поэтому для нас особенно нужно, чтобы довести душу свою до самого хорошего.  Правильно я говорю? Так?

Отец Сергий рассмеялся, и похвалил:

—  Так!! Молодец! Правильно всё понимаешь. Хорошему учат вас здесь. Но это теория, а на практике как?

—  Стараюсь, —  со вздохом, признавая слабость свою, сообщил исправный ученик.

—  Старайся, —  похвалил и поддержал его отец Сергий, одобрительно погладив ему светлые волосы, попросил его. —  Спасайся! Чтобы твоя душенька осталась такой же чистой «насовсем»:

—  Буду стараться, — засмущался, озадачился ученик.

Молодой человек ходил по вагону метро и предлагал всем купить гелиевые ручки. Вспомнила и тётка Наталья, что и им они нужны — купила.  

С нею был внук. Чтобы чем-то занять его в дороге, она дала ему одну из купленных ручек.

Через некоторое время внук возвращает ей ручку и говорит: 

—  Бабушка, я писать этой ручкой не могу. 

—  Почему?

—  Потому что на ней напечатано то, что противно Богу.

Наталья быстро достала очки, посмотрела.

Действительно так. На колпачках ручек впечатан был штрих – код, где те самые три шестёрки и есть. Она возмутилась:  — « Очень они необходимы там? Да и везде, глумясь над нами, в открытую, нагло их печатают сегодня. Адовы дельцы изобрели это и не перестают наносить их повсюду. Раньше же, везде обходились без этого! Почему вдруг сейчас без них нельзя?.. В конце концов можно вполне штрих этот и номера на нём делать без трёх шестёрок? Можно! Многие специалисты это утверждают. Тогда почему они так «необходимы» стали властям всех стран?.. Да потому, что это их цифровая клятва сообщникам, адовой банде, и их главарю – антихристу. Эту клятву они  заставляют и нас совершать, покупающих, пользующихся их товарами. Они повязывают и нас своим преступлением».  

Покупательница пооглядывалась, но шустрый продавец давно исчез из вагона. 

Покупку эту она выбросила. Купила в киоске другие ручки, без кода. 

Пока это с трудом, но возможно. Довольно скоро же, это нельзя будет сделать. Из-за того, что абсолютно всё не выкинешь.

Как быть?.. Господи, вразуми! И дай сил устоять. 

Старики рассказывают.

Любимец богемной публики и сородник иноверных погромщиков России, молодой, праздношатающийся, мало ещё известный, кроме одесских тусовщиков тех лет, Корней Чуковский получил важное задание.

Уничтожив в России много людей, залив страну кровью и приведя в ужас даже Запад, революционные власти решили заняться ретушью, косметикой своей кровавой морды.

Мировую знаменитость, пролетарского писателя Максима Горького они уже заманили, возвратили в Россию и он громогласно оправдал вопиющие преступления Соловецкого концлагеря. 

Возникло желание вернуть также и другую знаменитость — художника Илью Репина. 

Как? Каким образом прельстить его?..

Кто-то подсказал, что есть молодой и ушлый шаркун Чуковский, он со всеми знаком, везде вхож, всюду пролезает.

Послали его в посёлок под Питером, который в 1918 году отошёл к Финляндии. Далеко не многие могли проникнуть через «железный занавес» кровавой, дзержинской ЧК.

Чуковский приехал в имение «Пенаты», к знаменитому художнику. Тот принял его радостно:

— Корню-юша!.. — вскричал с тоской по родине художник, обнял его. 

После целований, попили чайку, насытились угощениями, разговорами о том, о сём, о всех общих знакомых… Наконец главная тема для посланного, сама пришлась к разговору.

Илья Репин стал изливать прибывшему свою тоску по родине, оторванности от неё, чем он питался и со старанием отображал. При этом художник с горячечностью сообщил о своём твёрдом желании вернуться в Россию.

На что «Корнюша», так же решительно вскричал:

—  Ни в коем случае, Илья Ефимович! Ни за что, не соглашайтесь!

По прибытии, изобразив на носастом челе великую скорбь, посланный сообщил:

— Не получилось. И так, и эдак уговаривал его. А он — ни в какую!.. Не желает, упёристый старик. Категорически!..

Главная забота у кровавых комиссаров была в другом, — окончательно задавить, уничтожить всех носителей русского православного и патриотического начала. Искоренить всяческое сопротивление их иноземной, преступной власти, а потому они легко поверив аферисту, махнули залитой кровью ручищей на эту «операцию» и тут же забыли о ней. Переключились на другие «внутренние проблемы», кровавые и преступные. Как ревел их несчастный горлан-трибун погрома России, который потом и сам будет убит ими: «Работа адова будет сделана и делается уже!..»

Прихожанин приблизился вплотную к священнику, будто о большом секрете осторожно шепчет:

– Батюшка, как вы относитесь к глобализации.

– Плохо.

Собеседник радостно блеснул глазами и оживился.

– Вот и я также. Хочу паспорт свой Российский почистить.

– Как?

– Там же под фотографией у лба и у сердца две полоски из фольги. Это информационнонесущие чипы. Мне посоветовали их в микроволновую печь сунуть, покрутить и всё пагубное из них удалится. Как вам кажется, хорошо это?

Священник в затруднении:

– Я не специалист в электронике. Но по мне, – лучше не прибегать ни к каким лукавым приёмам. Предпочитаю, когда люди поступают определённо. Или так или так. Как сказано в Евангелии: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5, 37). Либо определённо отказываться, не получать новые документы; паспорт, карточку москвича, УЭК – универсальную карту и прочее. И таких немало, твёрдых, верных людей. Либо соглашаться, получать в силу своей слабости, трудных условий, и сознавать свою немощь.

– Ну, ладно. Я понял, – заспешил мужчина.

Пришёл он дня через три. Выглядел расстроенным. Священник, заметив это, сам подошёл к нему:

– Что с вами? Вы здоровы?

– Да, здоров, – нехотя ответил прихожанин. – Только паспорт мой в печке сгорел совсем.

Священник сочувственно вздохнул:

– Вот видите, как служить «двум господам», и миру, и вере. Вы хотели, и все блага через новые документы иметь, и эдаким исключительным исповедником возвышаться. Господь вам и показал, что так нельзя делать. Так что вы определяйтесь, не ищите лазеек, где вы и с кем? Без расчёта и лукавства.

К вечеру пришёл Семён Петрович, дачник, из крайнего на селе дома. Он нередко приходил к отцу Павлу «разрешать свою тоску». И сегодня он был в унынии.

Не спеша он начал излагать своё:

– В одной хорошей книге я вычитал, что в наши дни мы стали «искренне лукавыми». Как точно подмечено, названо, да?

– Да. Это так. В чём – в чём, а в этом мы преуспели, изощрились лукавить действительно – искренне.

– Вы посмотрите, как ловко, глядя в глаза другому, не моргнув, мы научились говорить и делать неправду, обманывать... Нынче не найдёшь даже молоденьких девушек, краснеющих от стыда.

– Теперь редкость. Почти перевелись такие.

– Ладно, мир. Он в грехе всегда лежал, – отец Павел, поколебавшись, продолжил. – Поделюсь и я с вами… У нас на приходах, тоже стало твориться неладное... Мне рассказали недавно, как один прихожанин «настучал» на священника соседнего с нами прихода, в «охрану памятников». На то, что там начали работы по восстановлению храма. «Охранники» приехали, стали кричать: «Почему без нашего разрешения?!. Это – памятник культуры. Надо с нами согласовывать! Охранный договор заключать! Архитектора нашего приставить. Документацию составить. Проект получить. Утвердить у нас все!». И всё такое...

– А! Ну всё понятно, зачем они прилетели, – усмехнулся догадливый дачник.

Священник продолжил:

– Надо сказать, что до назначения туда священника в храме мастерские колхозные были, и грубые слова там сотрясали стены. Потом хлев там устроили. Скот туда загоняли. Стойло было. Со всеми «прелестями» такового. И представителей «охраны» не было, не приезжали. Тогда – никаких запретов, никому угроз не звучало.

– Храмы же ничьи были. Занимай, кто хочешь! Под клуб, склад, или вот, стойло, хлев там устраивай.

– Несчастный священник вынужден был остановить работы. Оплаченные доброхотом строители стройматериал, инструмент... всё вывезли. Всему восстановлению конец пришел. Теперь «памятник» едва стоит, течёт, разрушается. «Охранники» снова успокоились, пропали, не тревожатся.

– Да их не будет до тех пор, пока кто-нибудь опять не начнет вкладывать свои деньги в то, что они по существу должны делать, в восстановление. Тогда они, как вороньё, опять налетят, со своими «правами», законами.

– Наверное. До этого – тишина дальнейшего разрушения будет. Вот так им нужен храм на самом деле! Так они радеют о нём, как и о всех прочих.

– Причина их гонора понимаете в чём? – поучал священника пришедший Семён Петрович. – Деньги! Все на них летят, как стервятники. Суть претензий простая. «На строительство деньги появились? А почему они мимо нас идут?». И всё на голубом глазу. Такое вот на деле «радение о национальном достоянии»!.. Классные артисты!

– Да. И тот прихожанин, с позволения сказать, который вызывал их, тоже ведь «правду» свою имеет! Вот в чем ужас! Тоже бдительно стоит на страже порядков. Стихи к тому же кропает. И знаешь какие – «духовные», патрр-риотические! За веру, за Россию!.. Аж мороз по коже берёт, слезу вышибает. Как под барабан сочиняет. Книжку за книжкой издает. Такой душка-а!..

– У-у! Такие «свои в доску!» – хуже открытых врагов, – активно поддержал отца Павла собеседник. – Похлеще «охранников» такие. Бойцы! «Искренние», до безобразия.

– Храм не восстановлен, ещё больше разрушился. И все «инстанции» – довольны, – закончил невесело отец Павел.

Слушатель тоже остановился, помолчал. От такой темы он опять приуныл:

– Что же нам-то делать, если и у вас в церкви такое?

– Причём здесь вся Церковь? Частные беды, это – частные, – возразил священник. – Они вам, кто? Те «радетели» сами за себя отвечать будут. Эту невесёлую историю я рассказал не для того, чтобы вы разнюнились. Наоборот. Крепли! Нельзя одной только манной кашкой питаться. Мы теперь, и священники, и миряне – последних времен. На всех нас враг давит уже что есть мочи! Вот про что эта история с не восстановленным храмом. Сказано, что в последние времена «монахи будут как миряне, а миряне, как содомляне». Лукавство, обман достигнут пределов своих. «И, по причине умножения беззакония, во многих изсякнет любовь» (Мф. 24, 12).

– Да. От нашего общего вранья и подлости, – согласился Семён Петрович.

– Но даже в такие времена, как и во всякие, можно будет человеку спасаться.

Не дал ему остановиться только на этом направлении мыслей священник, резко утвердил:

– А ты, озирайся по сторонам. Кто там, чего там!.. Ты себе под ноги смотри, а не другим. И не споткнёшься. Делай честно своё дело, трудись, молись!.. Не делай зла другому... и спасешься.

– Ну, хорошо, – повёл своё и Семён Петрович. – С нами, слабыми, понятно. Но вы – священники, вы же – пастыри наши! Как нам за вами идти? Если у вас самих неурядицы?.. А есть ещё среди вас такие! Не приведи Господь. Пишут про которых, показывают. На такого налетишь, и что тогда? За ним в пропасть? Как узнаешь, что он хороший, настоящий или нет?

– Будьте вы хорошими, настоящими и спасётесь. Прессе вы не верьте. Их профессия – сенсация. Раздуть из мухи слона. Спасается человек только через Спасителя. И всё зависит от нас самих. Насколько хотим мы быть с Ним.

– Священника к тому же почитать надо, верить ему полностью, а он вдруг... – не унимался в сомнениях своих собеседник.

– И почитайте! Как слугу Господина. Слушайтесь того, что он передает от Хозяина. Что мешает?.. Во-первых, поймите и такое. Против Церкви, против служителей Её сейчас такая вакханалия развязана! Война идет! Эти антихристовы СМИ такую ложь, грязь выливают на всё ещё оставшееся чистым и правдивым. На Церковь, как на главный оплот истины – в первую очередь, и более всего на священников – представителей Её. Поражу пастыря и разыдутся овцы стада (Зах.13, 7; Мф. 26, 31). Вот они и бьют больше всего и изощрённей по служителям. Кроме того, не забывай, что священники – тоже люди. Прости, и сморкаемся некрасиво порой, и несдержанны бываем, накричим, и ещё чего там... Ну и что теперь?.. Разбегаться? Это всё – внешнее. Главное же то, что священнику даны права «вязать и решить», он не даром называется – «отец»! А отцы у нас в семьях все идеальные? Кто пьёт, кто бузит, матерится через слово... Плохо? Плохо! А всё равно – отец. Всё равно – глава дома. Всё равно слушайся и почитай, какой бы он ни был. Он – отец! Не будь как Хам. Будь тем, кем положено быть, – человеком Божиим, выполняй установленные Им заповеди. Спасайся. При неблагополучном отце, в послушании у такого даже больше спасёшься. Ничто человеку не может помешать в спасении. Он сам себе только может навредить, больше – никто. Идти, а не озираться по сторонам, не оглядываться, как жена Лота. Вот – задача. Идти!

Отец Павел подбадривающе похлопал собеседника по спине и спросил:

– Есть ещё сомнения?

– …Пока вроде нет, – благодарно, с удовлетворением развёл руки в стороны Семён Петрович. Потом, намекая на своё право последующих приходов к священнику и бесед с ним, шутливо произнёс. – А там посмотрим…

Власть любви имеет право

И простить, и наказать.

С нею ангельская слава,

С нею Божья благодать.

Быть её рабом послушным –

Это милость и почёт.

И приказывать не нужно:

Душу к ней и так влечёт

Жажда истинного счастья

Вот я! Только позови!.

Нет другой на свете власти

Кроме пастырской любви.

Несчастная Н. долго толкалась у телецентра. Наконец успех. Ухватила её какая-то дама и притащила в студию. Там ей тоже крупно «повезло». Ведущий выбрал именно её.

Вызвали на сцену. Ведущий задавал дурацкие задачи. К финалу ей пришлось раздеться и походить почти голышом перед многими сотнями тысяч таких же несчастных телезрителей. После этого какие-то хлыщи увезли её туда, где ей было на этот вечер весело и страшно…

После этого, к её счастью, никакого переворота в её жизни не произошло. Никто не звонил ей, не звал ни на какие шоу. Не стала она ни актрисой, ни телеведущей…

Ничего она не получила, кроме позорной славы в доме, на работе, среди родственников и знакомых. Все показывали с этих пор на неё и посмеивались, как над ненормальной. Её чурались прежние подруги. Те мужчины, с которыми у неё были серьёзные отношения, брезгливо отвернулись от неё. Зато знакомые пропойцы и «ходоки» за юбками, грубо и дерзко предлагали ей сразу грязное и пошлое. Бедная мать её почернела от горя за несколько дней и умерла.

Вот и всё, что несчастная Н. получила за своё любопытство, жажду славы, успеха «во чтобы то ни стало!..». За кратковременную «раскрепощённость» и «свободу выражения»

Все её «скучные» подруги – замужем, имеют семью, детей… Она одна, и похоже, на всю оставшуюся жизнь.

Тысячи других дурёшек жадно ищут того же, что она когда-то, к несчастью своему, испытала. Многие идут её скорбным путём.

Семён слыл мужиком неприхотливым. Одевался кое- как. Питался тоже, чем и как придётся. Жена постоянно пыталась заботиться о нём. Чистую выглаженную рубашку или брюки заставляла его надевать со скандалом. Новые брюки приходилось натягивать на него чуть ли не с кровопролитным боем. И ходил он в них пока совсем ни пооботрутся, стесняясь обновки, будто украл у кого. Многого, необходимого другим, он отвергал. И не подозревал, что внутренне, в тайне имел от этого в себе, питал и грел гордыньку.

Как лестно знать и слышать человеку о том, что он хорошо одевается и следит за собой. Так можно иметь и обратную спесь. Славу человека, которому «ничего не надо». Он, де, свободный, особенно непритязательный ко всему.

И такое бывает в человеке. Что с ним поделаешь? Его дело. Он не молодой, в годах уже. Сам всё знает и определяет для себя. Живёт себе и живёт. Скромно, бедноватенько, но честно. Не ворует, не обманывает никого. Работает старательно, исправно.

Имелась, как ни странно и изредка проявлялась в нём ещё одна сильная страсть. Когда где-нибудь, что-нибудь раздают, распродают. Как раньше при социализме. И теперь после смертельного катка демократии, придавившей Россию, бывают такие ещё акции «налетай – подешевело».

Вот в такие редкие моменты Семёна было не узнать. Он моментально менялся. Голова его, смиренно опущенная, моментально вздымалась, и он коршуном нацеливался на место общей поклёвки, взгляд его озарялся. Всегда спокойный, флегматичный, он воспламенялся необыкновенной страстью. И уже… собой не владел…

Очумело мчался к толпе. Не помнил, не соображал, локтями пробивался, добирался до злачного места. С необыкновенной силой этот щупленький мужичок, мигом оставлял за собой могучих мужиков, и дородных, неуступчивых и шумливых тёток.

Уверенно и цепко Семён выхватывал самое нужное и набивал себе все карманы и прихваченные им сумки. «Отоварившийся» по уши, довольный, он также упористо пробивался из толпы любой массы и плотности.

С затаённым ликованием на мрачном, ничего кроме злобной решимости не выражающем лице, решительно нёс добычу домой.

Нельзя сказать, что жена его была хапучая. Но при таких «удачах» она была рада, что муженёк, в кои-то веки, вырвался на охоту и набил столько красивой дичи. В основном же, Семёна грел при этом огонёк злой радости, когда дочь бросалась к добыче. Быстро и жадно перебирала принесённое. Если что было детское, тут же примеряла на внучке, не смотря на слёзы и хныканье ребёнка, будто на бездушный манекен, натягивала на неё то одно, то другое.

Вот и сегодня, в честь большого праздника, была распродажа со смежного предприятия. Семён и тут не спасовал, отличился своими способностями. И теперь шёл усталый, нагруженный сумками и узлами.

Светило весеннее солнце, чирикали воробьи, искрились подзадоривая лужицы, но на душе у Семёна не было должной радости. Была мрачная удовлетворённость преступника, убийцы, настрелявшего, убившего много красивого, живого, которое будет валяться и пропадёт, но «пусть будет»… Радость оголтелого хищного мещанина, которая прячется до поры в незлобивом и непритязательном мужике.

Если же по-честному, то было ему в этот момент особенно гадко и противно. Он ненавидел себя и тот «драгоценный» товар, что нёс. Стыдно ему было, скромному работяге за очередной срыв, как бедолаге алкоголику после пережитого запоя. Как ему с этим бороться? Как преодолеть этот недуг?..

Эх, как хорошо быть свободным от таких погонь, от груд не нужного барахла, накоплений. Как легко, светло и радостно. Поэтому он старается отказываться от всего, а тут… Как бес какой вселяется… Надо его победить, пока он не распалил, не кинул его в какую-нибудь преступную авантюру. Пока не занял полностью его внутреннюю территорию.

Семён, оглянувшись по сторонам, увидел вдалеке зелёный кузов мусорного контейнера. Подошёл к нему. Пооборачивался по сторонам. Никого нет. Постоял в задумчивости и сомнении… Потом разом, резко швырнул всю свою дефицитную поклажу в мусор и смрад.

За три года службы в милиции Лёха дослужился до младшего сержанта. Служба ему нравилась. Особенно с начала девяностых годов стало интересней.

Ответственности, контроля меньше, а всего другого больше. Заниматься квартирными конфликтами, склоками, бумажными отчётами и прочей скукотой намного меньше, зато экзотики всякой хоть вволю! И наркоманов, и притонов, и чего хочешь, чтобы «оттянуться» – море! Куда там какому-то Лас Вегасу!..

Прибавилось много чего, ларьки с «добрыми» кавказскими торгашами, которые так и зазывают откушать и попить задарма. Знают, псы, куда присосались, вот и потчуют!.. Любят власти хвост лизать, подлецы! Девок, потаскух, отовсюду понахлынуло. Только хватай любую! Наскучила Лёхе, от такого изобилия легких удовольствий, его суженая, неинтересной стала, и дети, быт весь быстро остобрыдл. То ли дело – улица, «работа»!.. Развёлся, конечно же.

Одна только беда, мать. С ней не разведёшься. Пилить, правда, перестала, махнула рукой. Ругать новую власть и их милицию – «опору сионистов» тоже прекратила. Долго, правда, не давала ему покоя с просьбами уйти из милиции, найти другую работу. А где они сейчас, эти «работы»? Все позакрывали!..

Постепенно и она угомонилась, наконец. Быстро постарела, согнулась, на молитвы полушёпотом перешла, меньше стала досаждать Лёхе.

В доме установился долгожданный мир, но какой-то странный. Мир не близких людей, а очень далёких и взаимно непонятных друг другу. Даже во многом враждебных между собою, но вынужденно живущих вместе. Постепенно всё внешне притёрлось. Только время от времени не выдержит мать, похвалит прежние порядки, а на нынешние сплюнет. И всё. Да звонки разных её там «патриотов» и разговоры с ними раздражали Лёху. Куда-то она с ними ходила. Лёха не вникал, но предупреждал мать, сейчас, мол, всё у милиции есть, и дубины, и спецвооружение, и права практически неограниченные, и особые на это подразделения… и много ещё чего… Не слушала его мать, отмахивалась, обзывала «слугами сатаны». Продолжала ходить на собрания, пикеты, митинги протеста… Особенную тягость приносили ему её молчаливые, укоризненные взгляды, вздохи и покаяния горестные за него, Лёху, перед иконами.

Так вот и жили.

Наступил 93-й год. С виду обычный. По новой, зодиаковской моде – год петуха. Подарила Лёхе такого, красного, как огонь, сделанного искусно из теста, одна из многих «подруг» его.

С марта резко обострился конфликт «наверху», а им, «силовикам», опять – хорошо. Ельцин удвоил им зарплату, льготы, «превышения» стали даже поощряться! Полетели одно за одним повышения. И Лёха махом, через звание, на две ступеньки вспорхнул, без напряга и заслуг.

Весну кое-как преодолели. Лето закончилось. Наступила осень.

И тут ударил трехпалый «президент» спьяну Указом, и понеслось!..

Зарплату милиции ещё увеличили, но ввели ежедневные дежурства, постоянные учения, патрулирования по городу… То там пикет или митинг разгонять, то в другом месте… Да всё злее начальники становились и их, низший состав, натравливали, требовали от подчинённых жестокости при разгоне митингующих, в основном стариков и старушек… Домой не часто вырывался Лёха отоспаться, отдохнуть от собачьей атмосферы некогда «родного» участка. Благо, что и матери часто в эти дни не было дома.

Однажды, вечером, уже стемнело, их отделение погрузили в «пазик» и повезли за двумя другими автобусами с зашторенными окнами, наполненными такими же омоновцами, в центр города. Там на Пушкинской площади их всех выгрузили и, указав на стоящую в отдалении небольшую группу людей с плакатами и иконами, приказали, –разогнать!

– Только пожёстче! Посильней! Чтобы впредь неповадно было шататься!..– приказал безапелляционно насупленный полковник Фекличев. Тут же многозначительно добавил страшноватым голосом. – О последствиях не беспокойтесь.

Последняя фраза некоторым особенно понравилась. Они понимающе и многообещающе для полковника заухмылялись.

Первыми, как шакалы, рьяно бросились на мирно стоявших граждан омоновцы. Налетели стаей пятнистых гиен. Стали дубасить, пинать людей, кучей набрасываясь то на одного, забивая с остервенением дубинками и тяжелыми сапогами, то на другого «противника»... в основном преклонного возраста и совершенно безоружного.

Отделение Лёхи растерялось от такой «удали» омоновцев.

На замешкавшихся милицейских рявкнул злобно полковник:

– А вы что?!.. На прогулку прибыли? Ну, выполнять задачу!..

Первым бросился майор, замначальника их отделения милиции. За ним и они, подчинённые.

И началось!..

Крики, вопли о помощи, плач,.. не издали уже, а вот, рядом… Со стороны нападающих отборный мат, проклятия, злоба…

«Втянулся» и Лёха, ударил дубинкой одного мужчину по спине, другого по голове, ещё по голове подвернувшуюся женщину… Та, падая, схватилась машинально за знакомую ему шапочку на голове, ослабленно вскрикнула и повалилась на асфальт с разворотом к нему лицом. И тут Лёха увидел ту, которую он так удало долбанул дубинкой по голове. Увидел, что это мать его!..

Он остолбенел, омертвел от ужаса, но не успел он прийти в себя, броситься к поверженной им матери, закричать в раскаянии и отчаянии, попытаться поднять её, попросить прощения, как распалённый и разъярённый от служебного ража и от бесноватого удовольствия майор набросился на Лёху:

– Чего уставился?! Давай, работай. Продолжай! Бей, как надо!

– Сам «бей», – огрызнулся Лёха.

– Что-о-о?! – рассвирепел майор. – Ты на кого это-о?!! Я тебе, зна-аешь!..

– Пошёл ты!.. – цыкнул отважно в ответ ему уже переставший всего бояться Лёха.

– Ах, так!.. На тебе!.. На! На!!.. – майор стал дубасить Лёху. Тот не отвечал ударами на сыпавшиеся на него тумаки, только защищался, уворачивался от них. Подоспевший к майору жирный нацмен-омоновец ударил Лёху дубинкой расчетливо, подло, сзади, в позвонки шеи, точно между каской и бронежилетом. Лёха разом «отключился» и не слышал, как удовлетворительно сплюнул на него майор и, поощряя нацмена, пообещал: «Мы ещё с ним разберёмся. Если очухается…».

– Вряд ли…– уверенно, похваляясь своим мясницким ремеслом, скривился в ухмылке многовековой ненависти, узкоглазый омоновец-инородец и ринулся дальше, в гущу, во всю дубася полуметровой увесистой черной дубиной направо и налево всех без разбору стоящих ещё на ногах граждан.

Он был прав, тот пригнанный кем-то расчётливо в столицу России нацмен. Лёха едва остался жив. Молитвы матери только и помогли, спасли. Удар был действительно силен и точен, прямо в основание черепа. Если бы дубина не задела край его каски и не потеряла от этого свою убойную силу, он бы действительно уже не встал никогда.

Волею судеб, пролежав в соседнем от матери отделении, он вышел позже неё из больницы.

Поправившаяся от его удара дубинкой по голове мать, сама ещё слабая, около трех недель ухаживала за ним. Кормила, выносила из-под него отходы, переодевала и непрестанно шептала молитвы.

Едва Лёха пришёл в себя, стал говорить и соображать, мать пригласила священника к нему в палату. Пособоровали его. После этого он стал значительно быстрее поправляться.

Выйдя из больницы, Лёха обнаружил, что ему и не надо заниматься увольнением из «органов». Он уже заочно, ещё находясь в больнице, был из них с треском отчислен.

– Ну, и слава Богу!.. – впервые облегчённо вздохнул он.

(Антоний Великий)

Группа православных паломников завершает круиз по святым местам Средиземноморья.

Голубое небо, ослепительное солнце. За бортом парохода красивейшие берега островов и побережья Греции.

Экскурсовод на верхней палубе едва успевает показывать и рассказывать то об одном, то о другом удаляющемся достопримечательном месте, мимо которых они проплывают.

То ли от жары, то ли от усталости, перенасыщенности впечатлениями на окончательном этапе паломничества, но около экскурсовода стоит небольшая, жалкая кучечка внимающих ей паломников. И это несмотря на то, что корабль большой, трехпалубный, несколько групп паломников плывут на нём.

Даже вид открывшегося их взорам знаменитого в православном мире полуострова не увеличил числа слушателей на верхней палубе.

Среди слушавших экскурсовода зрителей, у перил ограждения верхней палубы –среднего возраста супружеская пара. Когда экскурсовод завершила свой обзор, слушатели медленно разошлись. Пошли к трапу и супруги. Муж, потянувшись затекшими позвонками вверх, похрустев ими, сообщил своей «половине»:

– Пойду-ка, пройдусь немного.

Жена не возразила.

Прихода мужа ей пришлось ожидать долго, около часа. Наконец он прибыл. Устало повалился на койку каюты. Опять сладостно потянулся. Жена спросила:

– Нагулялся?

Он, довольно заулыбавшись, ответил почти мурлыча:

– Да. Походил, послушал, чем народ озабочен. Про что рассуждают, – потом, неожиданно оживившись, задал жене интригующий вопрос:

– Хочешь, скажу, о чём все говорят?

– Скажи, – согласилась жена.

– Повсюду, везде, как жужжание пчелиное, слышно от всех только одно: «Доллар – евро. Евро – доллар...»

– Да ну! Не может быть. Что, других важных тем нет, что ли, никаких?

– Нет, – твёрдо отрезал муж.

– Неправда. Наверняка и болит у кого-нибудь что-то, жалуются. Молодые воркуют в укромных уголках. Многие впечатлениями делятся... Да мало ли, сколько и каких других есть тем.

– Не веришь? – возмутился муж. – Иди, сама походи, послушай!

– Да ну зачем мне? – вяло возразила жена, но муж был настойчив:

– Иди! Проверь! Раз не веришь мне.

– Какая мне разница. Не хочу я.

Муж был непреклонен. Он резво вскочил. Схватил за руку жену и потащил её к выходу из каюты. Та что-то заверещала безсильно, пыталась отбиться, но была выставлена из каюты безцеремонным мужем.

– За неверие мне и строптивость твою, – объяснил он ей вдогонку.

Жена тоже отсутствовала немало времени. Минут сорок её не было. Наконец вернулась в каюту. Она была возбуждена. Глаза округлены. Прямо от двери она эмоционально поведала:

– Ну, зна-аешь... Это – дурдом! Ты оказался прав. Все, как чокнутые, бормочут только об этом поганом «долларе» и «евро», валютном обмене, покупках, таможнях…Что с людьми стало? Ведь вначале как интересовались всем, а теперь... Такое впечатление, что не с православными паломниками находишься, а среди «челноков», у которых только одна проблема в жизни и есть, «купи–продай».

– А ты не верила! – поднял муж вверх указательный палец, торжествующий в своей правоте.

Она с грустью признала:

– Жаль, даже близкие нам Николаевы, тоже об этом только и рассуждают.

Как дружны, единодушны мы все были поначалу. Интересовались друг другом. Делились всем, от съестного до альбомов, книг, открыток, тех же денег. А сейчас!.. Попробуй, попроси что-нибудь.

– Всё возвращается «на круги своя». К цивилизации, как никак, обратно приближаемся, – подъелдыкнул он.

С горечью она продолжала список утраченного:

– Вместе и утреннее, и вечернее правило вычитывали. Службы, молебны каждый день были, а теперь...

– Да, жалко, – загоревал и он. – Хотя удивляться нечему. С Запада же возвращаемся. Набрались его тлетворного духа. Когда теперь вытряхнем его из себя?

Обезсиленно сев на стул, она взмолилась:

– Господи, хоть скорей бы уж до дома добраться! Не потерять, не расплескать набранного. Иначе зачем тогда и ехали.

– Доберемся. Бог поможет, – успокоил её муж.

– Только на Него во всём и надежда, – облегчённо вздохнула жена.

«Любящий мир, – печалится много. Сребролюбивый, от не доставшихся прибытков, печали наполняется; пренебрегший же имением, без печали будет. Славолюбивый опечалится нашедшему (на него) безчестию; смиренномудрый же равнодушно сие приемлет. Воздержанный не опечалится, что не достал снеди. Целомудренный не погрешит в безумии блудном. Безгневный отпадет отмщения и не воспечалится этим. Смиренный, лишен быв человеческой почести, не поскорбит. Печаль от гнева и ярости составляется»

Исхудавшая женщина делится с подругой, рассказывает ей о том, как тяжело она болела, долго лежала в больнице:

Подруга, как положено, успокаивает, ободряет её:

– Ты, Вер, что-то сильно переживаешь это. Погрустнела. Раньше такая весёлая была, а сейчас прямо… Ты уж давай, взбадривайся. Всё уже позади.

– Нет, всё у нас только впереди, – возражает Вера. – Позади будет кошмар греховный, а впереди расчёт за это.

Помолчав, решившись, она сообщила подруге сокровенное:

– Я ведь Там даже была…

– Где? – догадываясь, но не признаваясь в этом, спросила подруга.

– На Том свете.

Подруга ещё более насторожилась, опасливо спросила:

– Да? Ну и как Там?..

– Долго-то я не была. Можно сказать, самое начало только узрела.

– Расскажи, расскажи!.. – забыв свои опасения, стала расспрашивать подруга.

Подождав немного, Вера продолжила:

– Была я как бы между двух дорог. Одна справа, вверху. Узенькая-узенькая, по каменьям, над обрывами. Едва угадываясь, вьётся. По ней редко, отдельные человечки только идут. Карабкаются, с трудом, с усилиями, над пропастями. Другая дорога внизу, слева. Ши-иро-окая!.. По ней с песнями, с плясками, с хохотом вначале, массой, целыми толпами двигаются люди. Вдалеке, куда идут эти весельчаки, они замолкают, пугаются, а дальше и вовсе начинают кричать, пытаются убегать, цепляться друг за друга, за всё, что попадётся, но всё напрасно. Все так и валятся, валятся вниз, в пропасть огро-ом-нуую, бездонную, откуда отсветы, всполохи по окружающим скалам. Видно, огонь там сильный полыхает.

Помолчали. Подруга осторожно спрашивает:

– А ты как?.. Что дальше было?

Вера стала отвечать не сразу. Видно было, что тяжело ей вспоминать об этом.

– Вначале я в той, шумной массе была. Шла беззаботно, весёлая, с кем-то по пути болтала, ничего, как и они, не подозревая. Потом… – она остановила свой рассказ, закрыла глаза рукой. – Не могу описать того ужаса…

Всхлипнула. Вытерла платком заслезившиеся глаза, потом продолжила свой рассказ:

– Почти у самого края меня неожиданно небольшой, но сильный Ангел подлетевший, выхватил оттуда.

Отдышавшись немного, Вера опять продолжила:

– Поставил меня на огромной горе, посередине, между теми двумя дорогами. Наверное, чтобы я покрепче всё запомнила, подождал, дал ещё посмотреть... Потом сюда, обратно меня вернули.

– Да, интересно… Загадочно, – резюмировала подруга.

– Всё это мне показано было, наверное, как предупреждение. Бог по Милости Своей дал ещё время. Хоть немного исправить, вымолить снисхождения к моим грехам, совершённым часто так глупо, бездумно. Поплакать, успеть хоть немного, искупить их надо.

Вера закрыла лицо руками, плача, вскричала:

– Так страшно! Ты себе не представляешь, – чуть успокоившись, поделилась болью. –Такой ответ строгий нам всем давать!..

Снова Вера залилась слезами, едва слышно произнесла. – Так отвечать придётся! За всё! А я такая грешная…

– Да какая уж ты грешница-то? Сама доброта… – уверенно возразила подруга. Попыталась утешить Веру, сама чуть не плача. Но та не соглашалась:

– О, не скажи! Столько скрытого, гадкого налипает, утаивается в закоулках, я такая грешница!.. Мама только, кроткая молитвенница моя, и вымолила меня. Я её видала Там, на Небе. Уж как она, бедная, взывала, как просила, молила за меня, окаянную!.. По её молитвам и дали мне ещё срок, для покаяния. Надо спешить с этим, надо успеть. Это – наиглавнейшее!

Отдышавшись, погладив благодарно по голове подругу, заглянув ей прямо в глаза, Вера сказала тихо, но строго:

– Всё очень серьёзно. Очень, очень!.. Не так мы здесь живём, не так…