«Да что ж это за жизнь!» - Лялька (по паспорту Ольга, моя законная супруга), затянувшись в последний раз, со злостью вдавила недокуренную сигарету в кучу бычков, которыми была забита пепельница – белоснежная, перламутровая, похожая на раскрывшуюся лилию.

«А что я могу сделать», - вяло пожал я плечами и взял зажигалку. Лялька, выхватив у меня только что закуренную сигарету, вскочила, выдернула свой вечно заряжающийся старенький мобильник из зарядного устройства с такой силой, что, наверное, вся розетка, да и вообще проводка старой пятиэтажки, на последнем этаже которой мы снимали квартиру, чуть не выскочила из стены. «Как меня все достало!» - она хлопнула замусоленной кухонной дверью так, что задребезжало треснутое когда-то стекло. «Пойдем, сладкая, вот так… одеваем шапочку…» - донеслось из комнаты.

«Снова к маме собралась. Обиделась. Ну и фиг с ней, хоть высплюсь», - подумал я, зевнув. В пачке не было ни одной сигареты.

Лялька собиралась преувеличенно громко – видно надеясь, что я помогу вытащить на улицу коляску. «Не угадала», - подумал я и, на ходу стягивая футболку, пошел в ванную. В ванной был хронический срач, впрочем, как и на кухне, как и в единственной комнате нашей съемной квартиры. Я бросил пропотевшую футболку на пол, в кучу описанных Алинкой пеленок, Лялькиных стрингов, полотенец и другого барахла и включил душ.

Восемьдесят процентов воды полилось не из лейки, а из шланга, который я все время забывал починить. Эх, давно надо бы купить новый, но денег нет… Я настроил душ так, чтобы струя из дырки плотным потоком была направлена на меня и, сквозь шум воды, услышал: «Козел!», сопровождаемое отнюдь не слабым ударом в дверь. Понятно, за что – я не помог спустить с пятого этажа легкую прогулочную коляску. «Ничего, не сломается», - я зевнул и открыл пластиковую крышку «Хэд энд Шолдерс». Шампуня не было. Намыливая голову крохотным засаленным куском мыла, я понимал, что Лялька, наверное, в чем-то права.

Безденежье задалбливало. Денег не было ни на что. Ни на сигареты. Ни на памперсы. Ни на новые джинсы. Ни на жратву. Ни на «Фейри». Да и посуды у нас толком не было.

Мы с Лялькой поженились полтора года назад. Что меня дернуло связаться с восемнадцатилетней веселой (постоянно рот до ушей) невысокой девчушкой с роскошным бюстом? Не знаю. Ответа на этот вопрос у меня нет. Сначала вроде все было хорошо – я как раз закончил институт и, что называется, «отрывался», упиваясь свободой и собственной взрослостью. Ведь ни к кому не относятся так уважительно – подобострастно, как к врачам, от которых зависит не только здоровье, но порой и жизнь. С Лялькой же, напротив, я чувствовал себя юным и безбашенным – таким, как, наверное, ни с кем и никогда.

Мы бродили по старому парку до четырех утра, без конца болтали и курили, каждые полчаса бегали к круглосуточному магазинчику за новой порцией пива. Лялькины друзья и подруги тусовались в глубине парка, на веранде, у старых сломанных каруселей. На веранде было хорошо даже в дождь – кусок крыши у стены держался прочно, и всегда, даже в самый сильный ливень было сухо и как-то по-особенному уютно. С Лялькой и ее компанией мы познакомились случайно – шли как-то с братом, спорили и вдруг неожиданно хлынул дождь. Зонтиков у нас не было, разговор был неокончен, пиво не допито – в общем, по домам было идти рано и мы побежали к веранде (быстро, пока сигареты не намокли).

Веранда оказалась занята – две симпатичные девчонки сидели на большом бревне и рассматривали картинки в мобильном телефоне. Увидев нас, они обрадовались и попросили поделиться сигаретами. Потом – пивом. Дождь полил сильнее и почему-то в нашу сторону, поэтому нам пришлось прижаться к самой стене, куда не попадали капли. Так мы и стояли вчетвером, прислонившись, друг к другу – вспотевшие от неожиданно жаркого денька «бабьего лета», немного промокшие.… Потом дождь кончился, мы с Митькой уже не помнили, о чем спорили, и продолжали стоять вместе с девушками, болтая ни о чем… Я забыл о завтрашнем дежурстве, о том, что у мамы сегодня День Рождения и надо бы вообще-то позвонить ей и поздравить. Я стоял и прижимался к черной Лялькиной маечке с дурацким розовым улыбающимся черепом. Майка была немного залита чем-то сладким и давно высохшим, наверное, соком. Тогда меня это умилило…

Ближе к вечеру подтянулась компания Ляльки – трое ребят и две девчонки, с двумя гитарами и бутылкой дешевого вина. Митяй, потусовавшись еще часок, отправился к жене, которая уже «закидала» его смсками, а я остался. В тот вечер, да и во все остальные, я был спонсором – Санек, один из ребят, несколько раз бегал за пивом, сжимая в потном кулаке мои честно заработанные десятирублевки. Я слушал песни «Наутилуса» и «Агаты Кристи», курил, тискал Ляльку и чувствовал себя абсолютно счастливым и беззаботным.

То утро я встретил дома у Ляльки. Проснулся от запаха сигарет. Лялька сидела и курила рядом со мной в постели, подложив под спину две подушки. Пепел падал на пододеяльник и я машинально воскликнул: «Осторожно!» «А, забей!» - Лялька встала, взяла пододеяльник и, стряхнув пепел прямо на пол, вновь улеглась рядом.

***

У Алинки четвертый день температура под сорок, а эти курицы не могли вызвать скорую! Участковый педиатр не понимает ни черта! Явно – воспаление легких! Дыхание учащенное, синюшный носогубный треугольник, ребенок кашляет кровью и весь в поту - я не понимал, почему сразу не направили на рентген, как можно было довести ребенка до пневмонии? Сжимая в руках маленькое горячее тельце, я качал дочь. Она тихо плакала, даже не плакала, а обессилено стонала. Я осторожно сел в старое продавленное кресло, положил задремавшую Алину себе на грудь, стянул с кровати плед и укрыл ее. Из-за двери показалась теща, я махнул ей рукой, как отмахиваются от назойливой мухи и она, тихо поставив на стол бутылочку с чаем, ушла, закрыв дверь. Качая дочь, я не заметил, как уснул сам…

***

Какая радость, что получилось устроить Алинку в садик! Какая удача! Одной рукой я держал ускользающую Алинкину ладошку, в другой нес пакет с запасными колготками, пеленкой и новыми белыми туфельками (для того, чтобы ходить в группе). Я открыл дверь и почему-то стал спускаться вниз, по серой холодной лестнице, держа Алинку за руку. Алина хныкала и упиралась. «Ну не плачь, малышка! Всем детям сначала не нравится в садике, потом привыкнешь!» - строгим тоном авторитетного отца говорю я ей. Алина в ответ разражается бурным плачем. Мы, спустившись еще на один пролет, оказываемся перед дверью. «Странная группа – в подвале, что ли? Без окон? Лестница вниз. Куда смотрит санэпидемстанция, интересно» - подумал я с недоумением и открыл тяжелую покосившуюся обитую железом дверь. Оказавшись в огромной, размером, наверное, с футбольное поле комнате, тускло освещенной несколькими лампочками, висевшими на низком сером потолке, я чуть не оглох. Кругом были малыши. И все плакали.

Плакали как-то тихо, безнадежно, но из-за того, что их было много, плач превращался в какой-то оглушительный гул, от которого разрывалась душа. Кругом – ни одной игрушки. Серый, грязный, покрытый лужами бетонный пол. Дети, все как один, были почему-то совсем без одежды. Они сидели, стояли, ползали, держась за стены, некоторые, самые маленькие, лежали на ледяном полу.

Я, отпустив Алинкину ладошку, поднял малыша, на которого чуть не наступил, войдя в эту комнату. Ребенок не плакал, а тихо всхлипывал. Тельце его было совсем холодным, странно холодным. Малыш посмотрел мне в глаза и от ужаса я чуть не уронил его. Он точь-в точь был похож на моих племянников, Славика и Данилку! Месяцев в шесть они были копией этого ребенка, которого я сейчас держал на руках! О Боже! Меня словно ударило током.

Приблизительно год назад я делал аборт жене брата, Наташке! Был мальчик, девять-десять недель… это он! Точно он. Но этого не может быть! Бред… Ребенок смотрел на меня как-то безнадежно и серъезно, а я вдруг почувствовал, что начинаю задыхаться, что мне надо закричать, громко, так, чтобы оглохнуть, потому что иначе я сойду с ума. Я закричал, но вместо крика раздалось какое-то сиплое карканье. Плачущая Алинка, тянувшая меня за карман джинсов, показывала пальчиком куда-то вправо. Я повернулся. Возвышаясь над малышами, в грязно – сером окровавленном халате стояла Нина Павловна, моя медсестра.

«Ну, что стоишь? Раздевай Алинку!» - приказала она. «Зачем? Здесь же холодно?» - просипел я. Мой голос меня почему-то не слушался. «Все. Теперь ты не командир мне. Раздевай Алину» - Нина Павловна подошла и стала стягивать с Алинки желтый с мишками сарафанчик, который мы с Лелькой специально купили для садика – чтобы наша дочка была самой красивой. «Алина, отталкивая Нину Павловну, визжала и рвалась ко мне, а я, словно окаменевший, стоял с малышом на руках и смотрел на них.

Нина Павловна, схватив Алинку, стянула с нее белые колготки и потащила мою девочку, упирающуюся и совсем голенькую, к покосившейся двери, едва видневшейся в полумраке комнаты. Я, перепрыгивая через лежащих и ползающих детей, побежал за ними.

Нина Павловна быстро отворила дверь и проворно проскользнула внутрь. Алина, с расширенными от ужаса глазами, вцепилась в косяк. Нина Павловна рванула Алинку с нечеловеческой силой, и моя дочь скрылась за ужасной дверью в кромешную тьму, куда я не смог войти – какой-то черный туман, как магнит, отталкивал меня. Я пытался провалиться в эту будто надувную мягкую страшную черноту за моей девочкой, но слышал лишь постепенно сливавшийся с тишиной Алинкин плач. Вдруг малыш, которого я по-прежнему держал на руках, схватил крестик, висевший у меня на цепочке много лет (его на шестнадцатилетние подарила мама) и поднес к моему лицу, не отрываясь, глядя в мои глаза.

Я зажмурился от неожиданности и… проснулся. Оказывается, это был сон. Ужас. Митькин ребенок… не Славик и не Данька… Алинка… Алина! Дочка, лежащая у меня на руках, была какая-то неестественно бледная. Плюс тахикардия. Плюс снижение пульсового давления. Похоже на инфекционно-токсический шок. Раздался звонок в дверь. Скорая. Наконец-то.

Через час, отправив Ляльку с Алинкой в больницу, я тупо брел по бульвару, докуривая последнюю сигарету. Кошмар. Неизвестно, выживет ли моя дочь.

Я посмотрел на небо. Собиралась гроза. Вдруг между листвы что-то блеснуло. Крестик… Крест. Передо мною, за деревьями, стоял огромный храм. Я часто ходил этой дорогой, но почему-то не замечал его… и не заметил бы, наверное, если бы не тот малыш, из сна, мой племянник… которого я собственноручно убил тринадцать месяцев назад… о, Боже. Что же это получается? И всех остальных детей – тех, их моего сна, значит, тоже убил я… Вздохнув, я выбросил сигарету и подошел к храму. Из храма доносилось пение. Я опять вспомнил свой сон, ту комнату, медсестру Нину Павловну, которая умерла этой зимой, несмолкающий, вечный детский плач, Алинку…

Я прошел дальше. Кругом висели иконы, сквозь огромные окна виднелось предгрозовое небо, но солнце сияло - та часть, где оно находилось, оказалась абсолютно безоблачной. Что-то похожее творилось с моей душой. Я подошел ближе к окну. И оказался перед иконой. Богоматерь с младенцем на руках. Перед ней горело множество свечей. Я стоял и смотрел на огоньки. Сколько их? Свечей? Сколько абортов я сделал? Перед моими глазами все кружилось, огни свечей превратились в бесконечный хоровод. «Свечку некуда поставить? Сейчас, я уберу, милый» - древняя бабуля в платочке ловко вытащила, не боясь обжечься, почти догоревшую свечу. «Ставь».

И я, наверное, впервые в жизни, неловко зажег свечу и поставил ее. Теперь мой огонек кружился в хороводе вместе с остальными. Не знаю, сколько я стоял, почти все свечи уже все потухли, лишь несколько самых толстых неторопливо догорали в тишине и полумраке. Служба давно закончилась. Передо мною стояла та самая старушка. «Милый, пора храм закрывать. Приходи завтра» – виновато сказала она. Я вытер слезы (надо же – даже не заметил, что плачу), кивнул и вышел на улицу.

Лил дождь, грохотал гром, сверкали молнии. Я промок за несколько секунд. Джинсы стали тяжелыми и неудобными и я подумал, что, наверное, мобильник сдохнет. Мои слезы моментально смешались с дождем, я шел и спокойно плакал – все равно никто ничего не заметит. Впрочем, улица была совершенно пуста. Дождь нещадно хлестал деревья, их ветки прогибались, чуть ли не до самой земли. Воздух был пронзительно – свеж, я дышал глубоко, и это не давало мне разрыдаться. Я вспоминал маленькую ручку, протягивающую мне мой крестик и серьезные серые глаза малыша. Эта ручка… правая, тогда, во время аборта, она была оторвана мною, кюреткой, и голова… и тельце превратилось в месиво кровавых ошметков. Но почему я не понимал все раньше? Когда я стал думать так, как думал еще вчера, когда эти дети для меня были всего лишь биомассой?

Елена Живова

13 ноября 2017 Просмотров: 12 522