Две беды

 

Встревоженные дети вились около отца, заглядывали в его лицо, пугливо ластились. Их мама сидела в стороне на стуле с высокой прямой спинкой, утирала концом платка слезы, и если бы не это горестное, быстрое движение, то казалась бы каменной.

 

Дела были заброшены. Беда выметала дом и двор, всюду чувствовалась пустота.

 

— Конечно, вернусь! Иначе-то как? — отец трепал твердой работящей рукой легкие от кудрей детские головки, но косился в сторону матери, и была в его взгляде такая тоска, что обе девочки плакали, а восьмилетний сын притих, вдруг почувствовав боль от того, что становится взрослым.

 

Началось все в воскресенье, когда в два часа дня вместо живых цыганских песен из радиоприемника послышался холодный, чужой голос. Звуки его тяжело падали в комнату, разрушая привычную, нагретую доброй жизнью обстановку: «От Советского информбюро…»

 

Прощание затянулось. Молчали. Тишина становилась тягучей и крепкой, как жгут, связывала по рукам и ногам отца, безысходно привязывала к стулу мать, опутывала детей.

 

…Под окном громко и требовательно просигналила машина — она имела право разрубить связывающую их нить молчания и понимания. Признавая это право, все вскочили со своих мест, выбежали на улицу, торопливо, наверстывая, попрощались.

 

Отец, одетый в военную форму, уже был не их. Он запрыгнул в кузов, и его скрыл могильный холм из мокро-серого брезента.

 

Папы своего дети больше не увидели. Хранили фотографии, единственное письмо с фронта, похоронку, а медаль за проявленную им храбрость всегда начищали до блеска. Помнили. Любили. Гордились.

 

***

 

— Папа, объясни, зачем ты уходишь?!

 

Огромными, пытливыми глазами сын всматривался в его лицо, держал за рукав. Сегодня отец ходил по дому в пальто и ботинках, оставляя грубые, безразличные следы на коврах, и скидывал свои вещи и подвернувшиеся под руку фотографии с веселыми, счастливыми детьми в большой новенький чемодан.

 

Девочки, напуганные бедой, прятались за диваном и беззвучно плакали. Старшая из них, четырехлетняя Вера, одной рукой затыкала свой рот, другой — искривившийся в рыданиях ротик сестры. Мама сидела на кухне, из-за закрытой двери не доносилось ни звука.

 

— Папа, ответь мне, почему ты уходишь? Что случилось?!

 

— Мы взрослые люди, правда? — не зло, стряхивая сына с рукава и застегивая чемодан, сказал отец. — Мы решили, что нам будет лучше жить отдельно…

 

— Кто решил?! Мы ничего не решали! — закричал мальчик, сорвался, заплакал. — Я не понимаю, зачем ты уходишь… бросаешь нас… за что?!

Под окном просигналила машина. Отец напрягся, быстро проговорил:

 

— Я вас не бросаю, будете приходить в гости, я познакомлю вас с моей новой женой, и все у нас будет хорошо, — говорил он взволнованно и искренне, поцеловал сына в лоб, поискал глазами девочек и, не найдя, взял чемодан и спешно вышел из квартиры.

 

Громко и хрипло захлопнулась за ним дверь, без войны покалечив детей и разрушив дом. У сына навсегда в груди осталась боль от того, что ему пришлось слишком рано повзрослеть, а дочерям в жизни часто доводилось плакать, мучиться, прощать, чтобы их дети не остались без отцов… 

 

***

 

Труд на фабрике, рытье окопов, тяжелейшая работа с утра до утра, голод… Можно забыть себя, но не страх за детей. Трое сыновей ушли на фронт. На части разрывалось материнское сердце. «Господи, миленький, спаси, помилуй!» — в такт станку вторила она.

 

Деток всех выносила, вынянчила, от зла берегла. Где-то они теперь? Вьюга заметает? Враги убивают? Кровь родная льется? Изболелась, измаялась, в сорок пять старухой стала.

 

Когда почта через войну пробилась, три похоронки получила мать-вдова. В один день от горя заледенела, ясные глаза пеленой подернулись, волосы инеем поросли. Едва жизнь в ней теплилась, казалось, подует ветер и унесет на небо.

 

Но осталась жить. Ради доченьки, последней своей, ради памяти и любви. Жить в городе-герое, за который сыновья жизни свои отдали.

 

***

 

Жизнь не складывалась. Уже тридцать — ни семьи, ни мужа, временная работа, мимолетные, глупые встречи. Не друзья, а компания.

 

Угнетали длинные, пустые коридоры, скорбно ползущее время. «Скорей бы!» Никого. Даже поругаться не с кем. Забыли о ней, что ли? Думать ни о чем не хотелось, было жаль себя, и это чувство заполняло все существо, медленно растекаясь по венам. Что за жизнь-идиотка?! Ну да не впервой… ученая уже. Скоро опять все будет. Будет все…

 

Далеко, в другой перспективе, появилась черная на фоне окна фигура санитарки с ведром и шваброй. Старушка неспешно, сосредоточенно мыла пол. Она приближалась и становилась светлее и ярче. Поравнявшись с пациенткой, санитарка с усилием выпрямилась, поставила к стене швабру и скорбно посмотрела на молодую женщину.

 

— Что надо? — не особенно церемонясь, спросила та.

 

— Зачем мир хороший топчешь? — не зло поинтересовалась старушка. — Получила жизнь авансом, а знаешь, сколько деток еще в утробе материнской умирают, потом от болезней всяких? А ты живешь… Хвостом крутить научилась, а женщиной стать не захотела…

 

— А ваше-то какое дело?

 

— Жалко мне тебя. Это же какое у тебя сердце — пришла ребеночка своего убивать, а в глазах пустота.

 

— Да что вы знаете обо мне, чтобы судить! Сейчас жизнь такая!

 

— В войну рожали, в блокаду деточкам места в жизни хватало, а теперь не те времена настали… Вот моя мама… Троих сыновей у нее война украла, все сердце ей прострелила. Каждый выходной меня с собой прихватит — и на Пулковские высоты, где землица кровью родной полита… Такое горе… Вечное. А теперь без войны и без жалости детишки гибнут. Страшно-то как…

 

А ведь всем нам аванс возвращать придется, не так, так этак.